Найбільш відома і цитована з робіт Євгена Шевальова. Посилання на неї можна зустріти у багатьох радянських та сучасних підручниках з психіатрії. Разом з тим, у відкритому доступі робота публікується вперше.

Значення статті полягає не лише у новаторському та всебічному розгляді відповідного феномену паралогічного мислення. Спираючись майже виключно на іноземну літературу з психіатрії, філософії та логіки, Шевальов дав систематизацію різних  форм людського мислення, проілюструвавши відповідний матеріал прикладами як із власної психіатричної практики, так і з літературних джерел (Ніцше, Гете, Мольєр, Ам’єль, Чехов, Толстой, Тургєнєв).

Стаття була опублікована у збірнику «Труды психиатрической клиники Одесского мединститута» у 1930 році – незадовго до завершення періоду відносної свободи у радянській гуманітарній науці. Саме тому у «Паралогическом мышлении» можна зустріти прямі посилання на Фройда і неприхований скепсис до примату логічного позитивізму. Та навіть на свій час робота Шевальова була і оригінальною, і сміливою.

Матеріал може бути цікавим і з біографічної точки зору. Цілком ймовірно, що на його створення могла вплинути дружина Шевальова  Євгенія, що спеціалізувалася на дитячій психології. У тексті міститься 14 посилань на роботи швейцарського вченого Едуарда Клапареда, який співпрацював з Євгенією Шевальовою та видав у 1926 році її працю французькою мовою. Також сім разів згадується Жан Піаже – земляк Клапареда і піонер у галузі досліджень еволюції дитячого мислення.

У нашій публікації збережено авторський стиль, синтаксис та виділення. Правопис приведено у відповідність до сучасного.  Зроблені Шевальовим посилання збережено відповідно до першоджерела і подано в кінці матеріалу.

Автор розбив текст на сім розділів, без назви.

Розділ 1. – визначає поняття про паралогічне мислення та основні види мислення (логічне, афективне, аутистичне та реалістичне);

Розділ 2. – про дологічне мислення та класифікацію помилок у судженнях;

Розділ 3. – про паралогічне мислення схематизуючого типу;

Розділ 4. – про паралогічне мислення символізуючого типу і  загалом природу символізації;

Розділ 5. –  про мислення ідентифікуючого типу;

Розділ 6. – про формальний тип мислення;

Розділ 7. – узагальнення та висновки.

 

І

«В основе всякого познания, говорит Mach [1], лежит интуиция… Логическое познание есть частный случай познания, именно познание, которое занято лишь установлением согласий или противоречий». Но и в этой, частной области познания, в области «установления согласий или противоречий», о которой говорит Mach, возможны, наряду с общепризнанными путями мышления, и другие, как бы параллельно протекающие пути. Изучение этих непрямых, окольных путей мышления, не отличающихся по существу от логического мышления, и является предметом нашей настоящей работы.

Психология мышления, как известно, в последнее время привлекает к себе особенно большое внимание. В этой области ведется  чрезвычайно интенсивная и плодотворная работа, сюда направляются интересы целого ряда крупных исследователей. И вместе с тем, благодаря крайней сложности предмета, в самом определении процесса мышления у различных авторов еще до сих пор отмечается чрезвычайно большое разнообразие. Так, Bühler [2] указывает на то, что одни усматривают сущность мышления в процессах синтетического характера, другие аналитического. Иные отождествляют мышление с суждением, некоторые с апперципированием; одни видят сущность мышления в абстрагировании, другие находят в нем особую форму активности. Это разнообразие определений, по мнению Bühler’а, зависит от того, будем ли мы держаться чисто логического понимания этого процесса, или же мы будем исходить из практического понимания его, как определенного переживания. Однако, провести строгую границу между этими двумя пониманиями, по нашему мнению, часто представляется невозможным, так как процесс мышления, взятый как известное переживание, находится  всегда в тесной связи с его структурными особенностями.

Говоря о логическом смышлении, мы естественно должны противопоставить ему все остальные проявления мыслительной деятельности, которые мы обозначаем общим именем алогического мышления. Не входя в данный момент в более подробное определение этих двух основных форм мышления, необходимо, однако, указать на то, что между ними существует целый ряд переходных состояний, играющих большую роль в повседневной жизни и требующих детального изучения. Эти промежуточные формы процесса мышления характеризуются главным образом тем, что элементы, присущие нормальному логическому процессу, более или менее тесно переплетаются в них со всем тем, что что присуще мышлению, лишенному логического оформления и логической направленности. Одни из этих промежуточных форм мышления весьма приближаются к нормальному логическому процессу, лишь едва заметно уклоняясь от него, в то время как другие гораздо ближе стоят к алогической мысли. Мыслительный процесс, протекающий как бы параллельно логическому мышлению, но отличающийся от него некоторыми особенностями, на которых мы остановимся в дальнейшем, лучше всего может быть обозначен как процесс ПАРАЛОГИЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ [3].

Необходимо тут же упомянуть о некоторых, весьма сходных между собой терминах, при употреблении которых могут возникнуть недоразумения. Само собой разумеется, что термин «паралогика» нужно отличать от слова «паралогия», что, как известно, означает особое расстройство выражающееся в своеобразии речи (по-немецки этому соответствуют термины: Vorbeireden, Danebenreden) [4]. Точно так же необходимо отличать понятие «паралогизм» от паралогики и паралогического мышления [5].  Хотя в паралогическом мышлении и могут неоднократно встречаются «паралогизмы», однако само понятие «паралогическое мышление» представляется, на наш взгляд, значительно более широким, охватывающим собой определенное направление во всем мыслительном процессе, а не только отдельные его элементы.

Следует признать, что само понятие паралогического мышления, не смотря на то, что этим термином уже давно пользуются в психиатрической литературе, до сих пор не является ясно очерченным и лишено единообразного содержания. Одни авторы, говоря о паралогическом мышлении, ограничиваются тем, что просто обозначают его, как «кривую логику», а лиц, пользующихся этой кривой логикой – «заблуждающимися логиками» (logiciens devoyes) [6], не вкладывая, однако, никакого более определенного содержания в эти понятия; другие не разграничивают его от прелогических или дологических форм мышления, присущих более древним ступеням мыслительной деятельности или мышлению ребенка, тоже не останавливаясь более подробно на характеристике данной формы; наконец, некоторые понимают паралогическое мышление, как определенную тенденцию мышления (tendance paralogique) [7] или как «паралогическое расстройство активации» мыслительного процесса (paralogische Aktivierungsstörung) [8], касающееся то содержания мышления, то самой мыслительной деятельности, не давая, однако, более детального определения того, в чем именно заключаются эти особые тенденции и особые расстройства.

Нормальное логическое мышление характеризуется прежде всего своей сжатостью, экономичностью. Логический способ мышления создается в процессе длительной эволюции путем постепенной дифференцировки, приводящей к редукции всего лишнего. Здесь, по примеру явлений в органическом мире,  постепенно осуществляется быстрейший способ, ведущий прямо к цели без окольных путей. «Идеал экономического и органического взаимного приспособления совместимых между собой суждений, принадлежащих к одной области – говорит Mach, – достигнут, когда удается отыскать наименьшее число наипростейших независимых суждений, из которых все остальные могут быть получены как логические следствия, то есть из них логически выведены».

Вторым признаком логического мышления, непосредственно вытекающим из первого, является пластичность его структуры, пропорциональное распределение всех входящих в состав его частей. Эта пластичность, пропорциональность, как раз и нарушается при паралогическом мышлении в сторону неравномерного превалирования одного какого-либо свойства или одной какой-либо части. Такого рода диспластичность не лишает паралогическое мышление основных особенностей, присущих рациональной логике, однако, благодаря тому, что указанные непропорционально выпячивающиеся элементы тесно переплетаются и органически сливаются в паралогическом мышлении с элементами нормальной логики, весь процесс мышления приобретает совершенно своеобразный характер, протекая как бы параллельно нормальному процессу, рядом с ним (Para – возле, рядом) [9].

В основе такого нарушения мыслительного процесса могут лежать на наш взгляд двоякого рода причины. С одной стороны, здесь может сказываться общее недоразвитие мыслительной деятельности, как бы недовершенная, недоконченная стадия ее. С другой – нарушения паралогического характера, могут обуславливаться влиянием аффективной сферы, которая, как известно, больше всего искажает мыслительный процесс, внося в него целый ряд новых элементов, которых мы обычно не отмечаем в нормальном логическом мышлении. В виду того, однако, что аффективные моменты играют доминирующую роль и во всех недоразвитых формах мышления, необходимо признать, что в явлениях паралогического мышления чаще всего действуют обе указанные нами причины и только в некоторых случаях представляется возможным более отчетливо выделить ту или иную из них.

Чем же отличается аффективное мышление от мышления логического? Нужно прежде всего заметить, что по справедливому замечанию Claparede’a [10], «логическое мышление отнюдь не представляется совершенно безаффектным мышлением, как можно было бы думать, знакомясь с работами по логике». Правильнее всего, по нашему мнению, было бы сказать, что здесь мы имеем ту форму мышления, в которой аффективный момент наименее всего сказывается, наименее заметен. Что в основе всякого, наиболее, казалось бы, рафинированного логического мышления, лежит эмоциональность, давно уже ясно было и не профессиональным психологам и патопсихологам. «Не существовало доселе еще ни одного философа – писал в свое время Nitzsche [11] – под руками которого философия не превращалась бы в апологию познания; в этом пункте, по крайней мере, каждый философ оптимист, и уверен, что познанию должна быть приписана высшая полезность. Все они тиранизированны логикой, а логика есть  по своему существу оптимизм».

Для того, чтобы провести разграничение между двумя видами мышления – логическим и аффективным – Claparede останавливается на одном очень важном и, по его мнению, характерном признаке. Признаком этим является отношение к реальности. По мнению Claparede`a, «аффективная мысль отличается значительно от мысли рациональной, благодаря ее безразличию в отношении к реальности. Мы знаем, насколько этот вид мысли сильно вкоренился в каждом из нас. Он выражает действительно то, что представляется самым первичным в нас, стремится удовлетворить наши нужды, развернуть наши инстинкты. Внешняя реальность, наоборот, чаще всего проявляется, как нечто, что нам навязывается извне, что противоречит нашим желаниям в гораздо большей степени, чем их удовлетворяет. В начале у ребенка эта реальность еще не имеет значения сама по себе, она является лишь предлогом для упражнения активности, то есть для удовлетворения внутренних потребностей. И только мало по малу ребенок начинает считаться с непоколебимостью законов внешнего мира. Но и позднее реальное нас по- настоящему интересует лишь в той степени, поскольку оно способно удовлетворять наши желания. Само по себе оно имеет сравнительно мало значения для человека, так как последний имеет тенденцию его игнорировать каждый раз, когда оно противоречит его надеждам». Само собой разумеется, что приводимая здесь характеристика аффективного мышления, имеет в виду это аффективное мышление в крайних формах его проявления, когда особенно рельефно выступают его отличительные особенности. «Аффективность – говорит Bleuler [12] – часто отклоняет логику от определенных правильных путей или направляет ее по окольным, чуждым реальности путям». Claparede отмечает, что даже ученые, призвание которых улавливать реальность, иногда позволяют себе увлекаться такими теориями, которые противоречат реальности, сами не замечая этого. Экспериментировать – это значит вопрошать реальность и к этому человечество приучается с очень большим трудом. «Человечество – говорит Amiel, мало считается с точностью и много с величием. Ему дороги его мечты и надежды, то есть идеал, а не реальность. Человек защищается сколько возможно против истины, точно также, как ребенок против лекарства». Не будучи адекватна реальности, аффективная мысль тем не менее «имеет решающее значение для жизни представлений, так как благодаря ей осуществляется более глубокая связь представлений, чем чисто логическая [13]. Одной из главных особенностей аффективного мышления является большая или меньшая насыщенность его определенными комплексами, то есть чувственно связанными представлениями. Выражаясь образно, можно сказать, что подобно разному кровяному давлению со стороны комплексов [подавленных, заглушенных аффектов] у разных людей разное. Нет, конечно, возможности определить величину этого нажима скрытых, чаще всего бессознательных, аффектов на сферу формального сознания, но, тем не менее ясно, что структура этого формального сознания и все вообще поведение субъекта всецело обусловливается этими подпочвенными влияниями.

Учитывая громадное значение аффективности во всей структуре психической жизни, мы, говоря о разных формах мышления, протекающих параллельно обычному, имеем, следовательно, в виду выявить основные варианты аффективно обусловленных процессов мысли, стремящихся, однако, логически сконструироваться.

В противоположность аффективному мышлению, логическое мышление всегда стремится быть адекватным реальности и направлено к максимальному учету всего того, что нам дает окружающая жизнь и связанные с ней наши переживания.

Дав определение аффективному мышлению, как мышлению, мало связанному с реальностью и отделив его, таким образом, от мышления логического, Claparede, однако, не считает этот признак свойственным всем видам аффективной мысли. Наряду с аффективным мышлением, не претендующим на реальность (лучшим выражением которого могут служить многие виды артистического творчества, поэзия и прочее) существуют и другие формы аффективной мысли, стремящиеся быть адекватными окружающей реальности. Таковы все проявления аффективной логики [например, защитительные речи в суде и прочее], которые Claparede выделяет из всего аффективного мышления. «Аффективная логика, по его мнению, остается социальной, то есть связанной с окружающей жизнью и старается заимствовать форму своей аргументации у рациональной логики».

Интересно отметить, что хотя отрыв от реальности, как было уже нами сказано, составляет особенность аффективного мышления, это явление, столь заметное для окружающих, чаще всего не сознается самим субъектом. «Аффективная мысль – говорит Claparede, сама себя не признает и ей кажется, что она следует по пути разума. Забота о реальном живет в сознании, реальное остается той целью, которую сознание преследует, даже и в тех случаях, когда мысль шествует, повернувшись к нему спиной».

«Реальность и рациональность, говорит он далее, слишком тяжело давят на человека, требуя от него постоянного напряжения. Индивидуум уважает реальность, как своего господина, над которым нельзя безнаказанно насмехаться, но от деспотического могущества которого он старается ускользнуть каждый раз, как только это представляется возможным».

Таким образом, признак, выдвинутый Claparede’ом и определяющий аффективное мышление, как мышление, в значительной мере чуждое окружающей реальности, несмотря на всю свою важность и значительность, не может все же характеризовать собой все виды аффективного мышления и, в частности, как видно из предыдущего, аффективную логику. Что же в таком случае больше всего характеризует аффективное мышление? Нам кажется, что оно больше всего определяется своей явной или скрытой тенденциозностью. Здесь особенно резко выступает то явление, которое Freud определил как «всемогущество мыслей», то есть как слишком высокую оценку душевных процессов в сравнении с реальностью, что он устанавливает при анализе структуры психической жизни невротиков. «Невротики – говорит Freud – живут в особом мире, в котором имеет значение только «невротическая оценка», то есть на них оказывает действие только то, что составляет предмет интенсивной мысли и аффективного представления, а сходство с внешней реальностью является чем то второстепенным [14].

Совершенно особое место среди аффективно обусловленного мышления занимает та форма мышления, которая была выделена Bleuler’ом под именем мышления аутистического [15]. На первых порах может показаться, что понятие аутистическое мышление, согласно тому содержанию, которое вкладывает в него Bleuler, целиком совпадает с понятием аффективное мышление. Здесь еще больше подчеркивается, как основная, наиболее характерная особенность этого вида мышления, его равнодушие к реальности и стремление к осуществлению желаний. Само понятие аутистического мышления обозначает по определению Bleuler’a [16] «обращение внутрь либидо, ищущего в нормальных случаях объектов в реальном мире. .. Соответствующее реальности логическое мышление – говорит он – является мысленной репродукцией тех связей, которые доставляет нам действительность». В противоположность этому аутистическое мышление… «отражает осуществление желаний и стремлений. Цель при этом достигается благодаря тому, что для ассоциаций, соответствующих стремлению, прокладывается путь, ассоциации же противоречащие стремлению тормозятся. Для процессов аутистического мышления безразлично, действительно ли что-либо существует, возможно ли оно, мыслимо ли оно; это мышление имеет отношение к реальности лишь постольку, поскольку эта реальность доставляла и продолжает еще доставлять материал представлений, с которыми связаны аутистические механизмы или с которыми они оперируют».

Крайней формой аутистического мышления является состояние, которое Bleuler обозначил под именем аутизма. В этих случаях все указанные выше черты бывают выражены в наиболее эксквизитной форме.

Несмотря на то, что аутистическое мышление весьма близко к аффективному и что оба они характеризуются однородными признаками, оно все же, согласно мнению Bleuler’a, не покрывается понятием аффективное мышление. Начать с того, что уход от реальности  при аутистическом мышлении выражен несравненно  резче, чем при аффективном. Там, где нет резко выраженного ухода от реальности (например, при аффективных состояниях больных в маниакально-депрессивном психозе), так, конечно, нельзя говорить об аутизме, аутистическом мышлении. Кроме того, по Bleuler’y «аутистическое мышление управляется аффектами лишь в сравнительно незначительной степени».

Мы тоже полагаем, что аффективная мысль должна быть отличаема от аутистической; хотя она подобно аутистической мысли также неадекватна реальности, но обычно она все же тесно связана с раздражителями, исходящими из внешней среды. Основным отличительным признаком аутистического мышления, на наш взгляд, является не столько слабая связь с окружающей реальностью вообще, что представляется характерным и для аффективно направленного мышления, сколько особенно бросающаяся в глаза потеря контакта с окружающей СОЦИАЛЬНОЙ средой, большая или меньшая НЕСОЦИАЛИЗИРОВАННОСТЬ мышления. Такого рода социальный признак для аутистического мышления нам кажется наиболее характерным, он лучше всего указывает на то, что понятие аутистическое мышление не совпадает с понятием аффективное мышление, хотя аффективность и лежит в основе всех аутистических механизмов.

Пользуясь терминологией Clapared’a надо признать, что каждую мысль можно характеризовать с двух сторон: по ее содержанию и по ее направленности. С этих двух сторон определяется и аутистическая мысль: по содержанию она характеризуется в значительной мере своей ирреальностью, в отношении же направленности она не стремится социализироваться, то есть стать понятной и убедительной для других.

Потеря контакта с окружающей социальной средой все более и более лишает мышление его логической структуры и все более приближает его к алогическому мышлению. В самом деле, «так как логика, репродуцирующая реальные соотношения, по мнению Bleuler’a, не является для аутистического мышления руководящим началом, то самые различные желания могут существовать наряду друг с другом, независимо от того, противоречат ли они друг другу или нет».

Между аутистическим и обычным мышлением не существует резкой границы, так как в последнее очень легко проникают аутистические элементы. Если логическое мышление каким-либо образом ослаблено, то аутистическое мышление получает относительный или абсолютный перевес.

В виду наличия целого ряда переходов между мышлением, свойственным рациональной логике, и другим видам мышления, и аутистическая мысль, подобно другим видам аффективной мысли, тоже может быть построена с претензией на реальность, то есть включать в себя некоторые (и не только некоторые) элементы социальности. Точно так же и субъективно аутистическое мышление может сопровождаться уверенностью в том, что оно как нельзя больше соответствует окружающему реальному миру.

Если мы постараемся теперь схематически представить себе все перечисленные выше формы мыслительной деятельности, то мы можем, значительно видоизменяя и дополняя деление, предложенное Claparede’ом, уложить их приблизительно в такую схему:

Все это, конечно, не больше как схема, отмечающая особенности различных видов мышления лишь в крайних формах их выражения; в жизни, как мы уже говорили, обычно осуществляется ряд незаметных переходов от одной формы к другой. Теперь, когда мы в общих чертах определили особенности различных форм мышления, нам легче будет разобраться в основных свойствах нормального логического мышления (нормальной логики).

Как видно из приводимых выше мнений, ни Bleuler, ни Claparede, не отличают логическое мнение от реалистического (адекватного окружающей реальности), отождествляя оба эти вида мышления и противопоставляя этот единый вид другим формам (аффективному, аутистическому). С этим мнением мы ни в какой мере не можем согласиться. Мы знаем, что вполне логически построенное мышление (например, некоторые формы абстрактного мышления) может быть крайне удалено от реальности, и что как раз некоторые формы гиперлогизма, злоупотребления логическими построениями, являются характерными для аутистического мышления. В своей работе: «О сопротивлении психозу» [17], говоря о выделенных Freud’ом двух принципах, или двух тенденциях, руководящих нашим поведением – тенденции к реальным переживаниям и тенденции к переживаниям в сфере желаемого, в сфере удовольствия, мы указали на то, что «наша психическая жизнь слагается в своих главнейших чертах из взаимодействия явлений по крайней мере трех категорий. Все наше поведение предопределяется, помимо наших реальных восприятий, а также наших желаний, еще и целевыми представлениями упорядоченного мышления, то есть логикой. Логические соотношения (законы логики) не относятся к области эмпирической, вне нас находящейся реальности. Они вместе с тем не свободны, как мир мечты, а детерминированы. Все эти три основные мотива или основные тенденции представляют собой основные спаивающие начала нашей психики, как бы особые центры притяжения, привлекающие и группирующие вокруг себя целую массу ассоциативных сочетаний, из чего в конечном итоге образуется единый цельный психический феномен. Таким образом, кроме отмеченных Freud’ом двух центров притяжения: реального (создаваемого нашими восприятиями) и желаемого (обусловленного нашей эмоциональностью), существует и третий (обусловленный законами нашего мышления) – неизбежное следствие, вытекающее из определенных предпосылок».

Конечно, нормальное логическое мышление строится в согласии с реальностью, стремясь учесть весь тот фактический материал, который нам дает окружающая нас жизнь. В этом смысле восприятие реальности и логическое мышление тесно связаны между собой, так как оба они представляют собой формы нашего приспособления к внешнему миру. Это та область психической жизни, где мы ощущаем наибольшую связанность, наибольшую детерминированность в нашем поведении. Все остальное содержание нашей психики, хотя и является тоже не в меньшей мере биологически обусловленным, тем не менее не ощущается нами так сильно, как нечто связывающее нас. Во всем остальном содержании нашей психической жизни мы субъективно чувствуем себя свободными. Поскольку логическое мышление является формой нашего приспособления к реальности, постольку все виды отступления от логического мышления являются дефектами этого приспособления [18].

Claparede пытается объяснить логическое мышление с точки зрения двойного «я». Истины самоочевидные для субъекта, нуждаются в доказательствах для того, чтобы быть восприняты другими. Здесь как бы «я» аутистическое должно войти в какие-то отношения с «я» социальным, чтобы получилась равнодействующая в форме логически построенного, убедительного для всех рассуждения. Это, естественно, не должно касаться тех истин, которые уже сами по себе являются самоочевидными, не требующими доказательств (аксиомы). «Заслугой психоанализа – говорит Piaget – является разграничение двух способов мышления, одного социального, сообщаемого, направляемого необходимостью приспосабливаться к другим – мыслью логическою, и другого – интимного, не сообщаемого, аутистического. Freud и его ученики показали, что эта вторая манера мыслить остается неясной, не направленной, чуждой заботам о реальности, богатой воображаемыми схемами и символами, несознаваемой самой собой и богатой аффективной направленностью, которая группирует ее представления».

II

Какое же место среди всех перечисленных нами форм мыслительной деятельности занимает то мышление, которое мы выше обозначили, как паралогическое?

Мы уже указывали на то, что причиной нарушения мыслительной деятельности паралогического характера, этой своеобразной диспластичности мыслительного процесса, являются влияния, идущие со стороны аффективной сферы. В основе такого мышления можно обнаружить известную аффективную направленность, которая придает всей структуре процесса своеобразный характер. Наряду с этим паралогическое мышление в силу своей замкнутости и часто крайней причудливостиобнаруживает сравнительно слабый контакт с окружающей социальной средой, хотя и стремится быть убедительным для всех, то есть быть социализированным. Таким образом, паралогическое мышление, включая в себя элементы аутистического мышления, приближается по своей структуре к аффективной логике, занимая как-бы среднее место между ней и логическим мышлением. Здесь нет того объективизма, которым отличается логическая мысль, и в то же время, здесь не выступают столь оголенно скрытые желания, как в аффективной логике («это истинно потому, что я так хочу, потому что это мне нравится» – построение типичное для аффективной логики на крайних степенях ее выражения). В этом отношении паралогическое мышление по своей структуре близко стоит к некоторым видам детского мышления. Piaget, например, показал, что согласно его наблюдениям, «ребенок думает способом промежуточным, между способом аутистическим и социальным». Такого рода мышление Piaget предпочитает назвать эгоцентрическим. «Мы называем детскую мысль эгоцентрической, говорит он, желая этим сказать, что в своей структуре эта мысль еще остается аутистической, но что интересы ее не ограничиваются больше только удовлетворением своих потребностей, как это делает чистый аутизм, но имеют в виду уже приспособление интеллектуальное, как и мысль взрослого».

Для того, чтобы уяснить сущность паралогического мышления, необходимо остановиться на одной весьма важной форме мышления, на так называемом мышлении ПРЕЛОГИЧЕСКОМ или ДО-ЛОГИЧЕСКОМ [19].

Как известно, генетическая психология устанавливает за последнее время в нашей психической жизни наличие более древних механизмов, и, в частности, древнейшие ступени мышления. Целый ряд исследователей доказывает своеобразную слоистость нашей душевной структуры, присутствие в ней глубоких слоев, архаического примитивного склада, сравнительно мало заметных при обыкновенных условиях, но зато при оcлаблении рациональной верхней надстройки весьма демонстративно выдвигающихся на первый план. Это освобождение примитивных архаических механизмов может возникать спорадически или держаться продолжительное время, или, наконец, может распространяться только на одну какую-нибудь область психической жизни. Отличительные черты примитивного склада психики устанавливаются как путем изучения психологии первобытного человека, так и путем изучения психологии раннего детства. Обратившие на себя большое внимание, блестящие работы Piaget [20], посвященные изучению мыслительных процессов у ребенка, очень ярко выявляют особенности дологического периода детского мышления.

До сих пор мы, говоря об отличительных чертах, присущих разным видам мышления, останавливали свое внимание на их структурных особенностях. К числу структурных особенностей дологического мышления относится особенность к мышлению «неразложимыми общностями» (unzerlegte Gesamteindrücke) [21], иначе говоря, к глобальным формам понимания и суждения, – явление, подробно изученное Piaget и описанное им под. именем синкретизма [22].

Помимо явления синкретизма дологическое мышление характеризуется тем, что в нем превалирует мышление конкретными образами, отмечается наклонность к образованию символов, к идентификациям, что в нем выступают элементы первобытной магической направленности мысли, выражающейся в антропоморфизме, в равнодушии к естественным причинам явлений, взамен которых предпочитаются объяснения сверхъестественные. При дологическом мышлении вера занимает в психической  жизни доминирующее место, удовлетворяя основным психическим запросам в чудесном, что обусловливает собой сглаживание границ между действительностью и кажущимся и порождает уверенность в защитной силе символов и формул. Все это связано с чрезвычайно малой гибкостью самого психического аппарата и с трудностью поэтому устанавливаться на новом. В дологическом мышлении мы различаем как архаические, так и инфантильные элементы, что, как будет видно из дальнейшего, не одно и то же. В отличие от алогического мышления, дологическое мышление часто бывает все же социализированным, то есть претендующим на общезначимость и убедительность для всех.

Мы не будем больше останавливаться на характеристике дологического мышления, так как в дальнейшем, говоря уже более подробно о паралогическом мышлении, и описывая отдельные его варианты, нам придется неоднократно указывать на тесную близость паралогического мышления к дологическому, на наличие в нем элементов регрессии, возврата к более ранним ступеням развития. Все это, однако, не дает нам основания отождествлять оба эти вида мышления, сводя их к одной форме. Отметим только теперь, что в общем, в основе своей, дологическое мышление построено иначе, чем паралогическое, больше по типу наших бессознательных процессов, что конечно, ни в какой мере не является типичным для интересующей нас формы мышления.

Для того, чтобы подчеркнуть особенности всех, перечисленных нами выше, форм, перейдем теперь к общей характеристике алогического мышления. Все логическое мы мыслим, как сверх-психологическое, как коррегирующее психологические дефекты. Мы можем коррегировать это логическое лишь с точки зрения реальности, то есть определенных фактов. Такова, например, наша критика гиперлогизма, того процесса, при котором логическое мышление не следует принципу экономии мыслительной деятельности, и уже в силу этого одного удаляется от реальности.

Явления нарушения основных законов логики и образование различных видов логически неправильных суждений, уже давно стали предметом внимания со стороны философов и логиков. Как известно, уже Bacon при самом возникновении современного научного знания, сделал одну из первых попыток классифицировать главные источники ошибок при составлении понятий [23]. Он выделил 4 класса ошибок, под несколько фантастическим названием «идолы» [греч. «образы»] – призрачные образы, направляющие умы по ложным путям. Среди этих ошибок он различал: а) постоянные ошибочные методы (или, по крайней мере, искушение к ошибкам), корни которых лежат в человеческой природе вообще; б) те, которые происходят из отношений между людьми и из языка; в) те, которые происходят от причин, свойственных отдельному индивидууму и, наконец, г) те, источник которых лежит в моде и общем направлении эпохи. Классифицируя несколько иначе причины ложных понятий, мы можем сказать, что две из них внутренние и две внешние.

Locke при рассмотрении типичных форм ложных понятий также различает несколько видов ошибочных суждений. К первой категории заблуждающихся относятся те, кто вообще редко рассуждает, но поступает и думает по примеру других. Далее идут те, «кто ставит страсть на место разума и решив, что она будет управлять его поступками и аргументами, не пользуется своим рассудком и не слушается чужого, поскольку это не соответствует его настроению или интересу». Третий класс – это те, кто охотно и искренно следует разуму, но вследствие отсутствия того, что можно назвать широким правильным кругозором, не имеет полного представления о том, что относится к вопросу. Они беседуют только с людьми одного сорта, читают только один сорт книг, будут слушать только одного рода замечания.

В другой части своих трудов Locke высказывает те же идеи в несколько другой форме: «То, что не соответствует нашим принципам, кажется нам настолько невероятным, что мы не можем допустить его возможности. Уважение к этим принципам настолько велико, и их авторитет так превосходит все другие, что часто отвергаются не только свидетельства других людей, но даже показания наших собственных чувств, когда они дают показания, в чем либо противоречащие этим установленным правилам. Рядом с этими людьми находятся те, «умы которых вылиты в форму и моделированы по определенной гипотезе. Подобные люди, – продолжает Locke – не отрицая фактов и опыта, не могут быть убеждены такими свидетельствами, которые повлияли бы на них, если бы их ум не был замкнут приверженностью к определенному мнению».

Как Bacon, так и Locke показывают, что кроме источников ошибочных мнений, коренящихся в природных склонностях индивидуумов, социальные условия часто стремятся подтверждать ложные привычки мышления путем авторитета, сознательного воспитания и даже путем еще более коварного, полусознаваемого влияния языка, подражания, симпатии и внушения.

Особенно большое внимание нарушениям логического процесса уделяет Mill [24]. Вся пятая книга его «Логики» специально посвящена анализу заблуждений. «В повседневной жизни, в практической деятельности человечества – говорит Mill – ошибочные умозаключения и неправильные толкования опыта безусловно неизбежны, если только возникновению их не препятствует высокое развитие мыслительной способности. У большинства людей – даже на высшей степени культуры, какой они когда-либо достигают, такие ошибочные умозаключения, влекущие за собой соответствующие ошибки в поведении, встречаются до плачевности часто».

Перечень видом «кажущихся доказательств» и является списком заблуждений. При этом Mill оговаривается, что ошибочные аргументы не допускают такого разграничения, как аргументы правильные. Мы должны обратить наше внимание, говорит он, не на простую неопытность в правильном выполнении процесса (чему могут помочь только сосредоточение на нем внимания и усиленная практика в нем), а на способы совершенно неправильного его выполнения – на те условия, при которых человеческий ум убеждает себя в том, что у него есть достаточное основание для заключения, хотя на самом деле до этого заключения он дошел не каким либо из законных методов индукции, а как попало, не пытаясь проверить свое умозаключение по этим законным методам. Mill называет это «философией заблуждения».

Деля источники ошибочных мнений на умственные, и, как он их называет, «нравственные», Mill относит к последней категории те ошибочные мнения, которые обслуживаются аффективными моментами или равнодушием к тому, что является материалом суждения. Но эти нравственные, по определению Mill’я, причины, (хотя для большинства людей они сильнее всех других) представляют собой лишь отдаленные причины: они действуют не прямо, а через посредство причин умственных.

Наибольший интерес в смысле отступления от формальных законов логики, представляют, по мнению Mill’я, заблуждения умственные. Логика, по его определению, занимается не теми ошибочными мнениями, которых держаться люди в действительности, а только теми способами, при помощи которых они до этих мнений доходят. Спрашивается не то, какие факты в ту или другую эпоху ошибочно принимались за доказательство некоторых других фактов, а то, какое именно свойство фактов привело людей к такому ОШИБОЧНОМУ предположению.

В общем Mill различает 5 родов заблуждений, которые он представляет в виде следующей таблицы:

В первый класс заблуждений, в отдел «заблуждений с первого взгляда или заблуждений априорных», «входят не только все те случаи, когда в предложении уверены и считают его истинным совершенно без всякого доказательства(при помощи специального опыта или умозаключения из общих положений), но также и те более частые случаи, где с первого взгляда образуются ПРЕДРАСПОЛОЖЕНИЯ или ПРЕЗУМПЦИЯ в пользу того или другого предложения. Этот класс обнимает собой все, что можно назвать «естественным предрассудком».

Далее следуют заблуждения, возникшие уже в результате рассуждений и на основании отчетливо представляемого доказательства. Сюда прежде всего необходимо отнести «заблуждения в индукции», состоящие в том, что индукцию основывают на ошибочных фактах. В отличие от передрассудков, в собственном смысле этого слова, то есть предвзятых мнений, усвоенных без доказательств, в делающих эти последние ненужными, в этих случаях речь идет об ошибках, состоящих в неправильном выполнении процесса доказательств.

Заблуждения в индукции могут быть либо отрицательные, либо положительные, иначе говоря, они могут возникнуть либо от «ненаблюдения», либо от «неправильного наблюдения». В этих случаях логика интересуется вопросом: если допустить, что наблюдатель не обладает условиями, обеспечивающими полную правильность его суждений, то в каком пункте этот недостаток всего легче может ввести его в заблуждение?

Исследования, произведенные в этом направлении, показывают, до какой степени слепым и беспечным может быть человек при наблюдении даже самых очевидных и обыкновенных явлений; они показывают нам, что одна способность восприятия, несмотря на то, что она постоянно упражняется на бесчисленном количестве предметов, тем не менее, долго может не приводить нас к точному знанию.

Говоря об ошибках в индукции Bacon уже давно отметил своеобразную тенденциозность наших индуктивных процессов. «Человеческому уму», говорит он, «постоянно присущ тот недостаток, что на него больше действуют и влияют примеры, подтверждающие, а не отрицающие, между тем, как по-настоящему и те и другие должны были бы иметь для него одинаковое значение, а при установлении каждой верной аксиомы отрицательные случаи имеют даже больше значения».

Другой класс индуктивных заблуждений – заблуждения, имеющие место тогда, когда факты верны, но не оправдывают заключения  – правильно называют «заблуждениями в обобщении». Наиболее вульгарной формой такого рода ошибок являются рассуждения, называемые обыкновенно «post hoc, ergo propter hoc». Сюда относятся плохие обобщения a posteriori или собственно так называемый «эмпиризм», то есть выведение причинной связи из случайного совпадения, без надлежащего исключения и без всякого предположения, относительно свойств того, что здесь считают причиной. Однако, в совершенно такой же степени обычны и плохие обобщения a priori, которые собственно и называются «ошибочными теориями». Как предыдущая ошибка свойственна полным невеждам, так эта – преимущественно лицам полуобразованным; они впадают в нее особенно при попытках объяснить сложные явления теорией более простой, чем какую допускает природа этих явлений.

Далее приходится говорить, о «заблуждении в дедукции», то есть о тех видах неправильных доказательств, в которых обе посылки или одна из них, суть общие предложения, а само рассуждение представляет собой умозаключение из общих положений.

Среди «заблуждений в умозаключении» надо указать прежде всего все неправильности силлогизмов, перечисляемые в учебниках логики. В обычных учебниках логики по большей части одни только они и описываются под названием «заблуждений». Это те заблуждения, которые коренятся в силлогистической или дедуктивной части процесса исследования истины. Что посылки не могут быть истинными, раз ложно заключение – на этом, безусловно, всеобщем положении основан правильный способ рассуждения, называемые «приведением к нелепости». Однако, быть может самые обыкновенные и, конечно, наиболее опасные из заблуждений разбираемого сейчас класса – это те, которые содержатся не в единичном силлогизме, а входят в цепь доказательств в промежутках между отдельными силлогизмами, представляя собой подмены посылок. Примеры этой ошибки можно найти почти во всех аргументациях людей, мыслящих недостаточно отчетливо.

В последнюю категорию заблуждений, основанных на неотчетливо представляемых доказательствах, относятся «заблуждения от сбивчивости». К этому классу заблуждений следует отнести все те ошибки, источник которых – не столько в ложной оценке доказательной силы аргументов, сколько в неотчетливом, неопределенном и колеблющемся понимании самой сущности доказываемого. Сюда входят, между прочим, все заблуждения, коренящиеся в языке – как в неясности и двусмысленности слов, так и в случайных ассоциациях между ними.

К отделу «заблуждений от сбивчивости»  относится и та чрезвычайно важная форма ошибок, которая носит название petition principia («предрешение основания»), которая состоит в том, что посылки ни по форме, ни на самом деле недостаточны для оправдания заключения. В этих случаях заключение, могущее быть доказанным только из известных посылок, употребляется в качестве доказательства этих посылок. Как на разновидность этих ошибок, правда, более сложную, необходимо указать на ту, которая называется «кругом в рассуждении или в доказательстве». Никто в здравом уме, говорит Mill, не примет предложение за вывод из него самого, если оно оба раза будет выражено одними и теми же словами. Один из самых обыкновенных способов приведения предложения в другую словесную форму состоит в том, что в качестве доказательства для предложения, выраженного в конкретных терминах, берут его же само в отвлеченной форме. Этот очень обыкновенные прием кажущихся объяснений пародирует Moliere, заставляя одного из своих врачей на вопрос, на каком основании опиум производит сон, отвечать: «потому что в нем есть снотворная сила, природа которой такова, что она усыпляет чувства».

Резюмируя свою подробную классификацию ошибок и заблуждений, Mill делает оговорку, что предлагаемая им схема представляется в значительной мере искусственной, так как почти каждую ошибку можно отнести к нескольким классам заблуждений. Единственным видом заблуждений, коренящихся собственно в дедукции, остаются те, в которых посылки не оправдывают заключения, – коротко говоря, те различные виды неправильной аргументации, против которой направлены правила силлогизма. Строго говоря, почти все заблуждения можно было бы в конечном итоге отнести к заблуждениям от сбивчивости.

Такова классификация, предложенная Mill’ем, где, как видно из вышеизложенного, вопрос об отступлениях от правильного логического мышления разработан весьма подробно.

Все перечисленные виды заблуждений встречаются неоднократно и при указанных нами основных разновидностях процесса мышления; большинство из них не является, однако, характерным для какой-либо одной разновидности. Все они касаются в значительной степени лишь формальной стороны мыслительной деятельности, отдельных моментов ее, и совершенно не останавливаются на общей структуре всего мыслительного процесса, на преобладающих в нем тенденциях. Между тем, эти основные тенденции привлекают в наибольшей мере наше внимание, так как они то и обусловливают собой основные формы нарушения мышления, именуемые «паралогикой». Паралогическое мышление с нашей точки зрения характеризуется преимущественно общей направленностью психического процесса, тенденциями, порождающими те или иные уклонения т нормы, в то время как нарушение самой формы построения суждений и умозаключений мы в праве назвать просто заблуждениями. Паралогическое мышление может включать их в свой состав, но может быть и совершенно свободным от них, не теряя при этом своей основной паралогической структуры.

Нам кажется, что только при учете того значения, какое имеют в нашей психической жизни моменты аффективного характера, а также явления аутизма (отрыва от реальности, и, в частности, от социальной среды), что  было так углубленно вскрыто лишь в последнее время, становится возможным более или менее полно осветить различные варианты мыслительной деятельности.

Собственно алогические процессы в узком смысле этого слова, особенно резко бросающиеся в глаза при неправильном построении силлогизмов, далеко не всегда являются таковыми и по существу. Так как мы судим о процессах мышления по словесному выражению мысли, то здесь часто в этих словесных формулировках мы имеем лишь кажущиеся алогизмы, когда в процессе высказывания промежуточные звенья как бы выпадают и взаимоотношение между посылками и следствием обнаруживает на первых порах резкое несоответствие. Больше всего эти кажущиеся алогизмы обязаны своим появлением аффективности, а также первичной  недифференцированности мышления (явлениям синкретизма понимания и суждения).

III

Перейдем тепер к отдельным конкретным примерам, иллюстрирующим все своеобразие того типа мышления, которое мы определили как паралогическое и попытаемся на этих примерах выяснить основные, с нашей точки зрения наиболее существенные и важные ТИПЫ этого мышления [25].

Случай первый. Перед нами целый ряд образцов творчества. Н. Н., 45 лет, бывшего прежде почтово-телеграфным чиновником, а ныне являющегося студентом одного из ВУЗов. Этот ВУЗ Н. Н. никак не может кончить, так как своеобразие взглядов Н. Н., а также форма выражения этих взглядов, приводит в недоумение преподавателей и препятствует им дать свою окончательную и положительную оценку его знаний. Н. Н. недоумевает, почему от него требуют «зачетов», когда достаточно познакомиться с его произведениями, чтобы сразу оценить его знания.

Все творчество Н. Н. выдержано в одном духе, поэтому мы для иллюстрации ограничимся несколькими примерами.

Отдельные, весьма многочисленные произведения Н. Н., посвященные различным вопросам научного и научно-философского характера, имеют своей задачей представить единую всеобъемлющую концепцию. Достаточно перечислить заглавия некоторых из основных произведений: «Крестьянская пансофия или человек в окружающей среде», «Критика современных понятий о праве и связь права с политической жизнью народа», «Педагогика матери природы» и прочее. Особенный интерес в смысле характеристики автора представляют собой сравнительно небольшие «научные» рассуждения его по поводу незначительных явлений жизни, которые автор, посвящая ряду видных лиц, именует своими «научными улыбками».

Однако самым характерным для автора являются многочисленные схемы (отчасти схемы-модели), которые, согласно его мысли, должны наглядно иллюстрировать все изложенное в тексте. Эти наглядные изображения, начавшись с небольших и сравнительно простых изображений, на наших глазах все более разрастаясь и усложняясь, достигли на протяжении последнего времени колоссальных размеров. Так, последний вариант единой всеобъемлющей схемы, которая призвана объединить все предыдущие, очень тщательно вычерчен и вырисован автором на 32 листах бумаги, размером 50×63 см. каждый, так что, будучи развернут в полном объеме, может заполнить пространство, соответствующее приблизительно стене двухэтажного дома.

Для своего творчества автор тщательно выискивает, где только возможно, схематические и наглядные рисунки, диаграммы, беспощадно вырезывает их из книг, журналов, газет, однако в значительно большем размере творит их сам, по своему усмотрению.

Мы приводим для примера несколько образцов этих схем, чрезвычайно типичных для творчества автора, характеризующих все своеобразие его мышления. Некоторые из этих схем в отдельности вполне состоятельны и закончены, хотя и входят лишь как отдельное звено в общую концепцию.

Схема-модель (рис. № 1) наглядно показывает «связь всего со всем». Эта схема (на украинском языке) изображает, по словам автора – «зависимость человека от животного и растения, животного от растения и растения от солнца». «Главным фактором, – часовых дел мастером, является солнце, кислород воздуха и белок тела человека, животного и растения». Автор предназначает свою схему для педагогов, которые должны получить при помощи ее правильное научное мировоззрение. При этом цитируются слова Демокрита: нужно стремиться не к полноте знания, а к полноте разумения. От себя автор добавляет: «нужно стремиться к уразумению содержания, а не формы, потому что содержание создает форму, а не наоборот».

На схеме, частью зарисованной, частью снабженной наклеенными деревянными кружками вроде катушек, от которых во все стороны проведены нитки, связи между отдельными частями осуществляются ниточками разных цветов.

Так, например, от солнца (помещающегося в правом углу рисунка) идут нитки бледно желтого цвета к земному шару (карта земного шара в центре). Солнце, в свою очередь, связано с космосом. Отдельные практически важные части земной поверхности представлены вверху на фоне земли и отдельными катушками с наклеенными на них фотографиями поля, огорода, леса и реки. Эти разные виды земной поверхности, являясь источником благосостояния человека, связаны с живущими на них и эксплоатируемыми человеком домашними животными (смотрите на карте земного шара внизу: овца, корова, свинья и прочее). Отсюда, чрез посредство природных богатств с одной стороны, и через домашних животных с другой, устанавливаются все главнейшие виды человеческого труда, непосредственно связанные с ними (остальные кружки на карте земного шара с соответствующими обозначениями: одежда – портной, мука – мельник и прочее). Основой всего существа человека является клеточка (центральная катушка), состоящая по преимуществу из белковых молекул. На этой базе (человеческое тело) строятся все необходимые для существования элементы – еда, одежда, жилище, тесно связанные в свою очередь со всем перечисленным нами выше. Посредством ряда рефлексов (ориентировочного, пищевого, полового и защитного – смотрите центр схемы) осуществляются все формы человеческой деятельности – науки и ремесла, что наглядно представлено в виде полукруга («все движется по кругу» – утверждает автор) катушек с соответствующими надписями в левой половине схемы. Касаясь уже человеческого общежития можно отметить существование в нем двух крайних форм общежития – деревни и города (фотографии деревни и города помещены вверху и внизу схемы), связанных в свою очередь со всем предыдущим. Все это призвано охватить «научное мировоззрение» современного человека (голова Аполлона в левом углу). В правом верхнем углу помещен портрет автора, справа внизу – схематическое изображение химического состава воздуха, воды, растения, животного и прочего. Все остальное пространство схемы занято пояснительным текстом и нравоучительными сентенциями автора.

Следующая приводимая нами схема (рисунок №2) является иллюстрацией к вопросу об отношении между материализмом и идеализмом. Она озаглавлена: «Платон и его цветок или идея последнего в процессе мышления».  Для пояснения сущности мыслительного процесса автор берет в качестве примера представителя идеализма Платона (портрет вверху), который рассматривает цветок (изображенный внизу) и передает свои мысли по этому поводу другому лицу. В центре в пределах среднего овала схематически представлено взаимоотношение между восприятием Платоном материального предмета и передачей образовавшейся отсюда «идеи» цветка другому. По сторонам овала расположены схематические рисунки, представляющие рефлексологическое толкование всех связанных с этим основных процессов: ощущения зрительного и слухового, передачи «идей»: чтения, речи. Резюме выписано автором в форме сентенции: «Нет более противоречия между мышлением материалистическим и идеалистическим. До революции люди были идеалистами. Во время революции они стали материалистами. После же революции, когда разобрались, то увидели, что они были и не идеалистами, и не материалистами, а обыкновеннейшими панматериалистами, то есть мышление у них было рефлекторное, имеющее материальное основание и идеалистическое или словесное его воспроизведение».

Рисунок 4 иллюстрирует аналогию между человеческим обществом и амебой. Справа вверху представлен Советский Союз, объединяющий ряд республик, посредине все государства мира, объединенные Интернационалом. Неправильные фигуры, которые получаются при таком схематическом изображении, должны, по мысли автора, напоминать тело амебы с отдельными неправильными выступами. Левая половина должна служить схемой структуры общества.

Рисунки 4 и 5 посвящены схематическому изображению «права». На рисунке 4 изображено естественное право человека, опирающееся на земной шар и связанное прежде всего с правом на жизнь (дыхание – усвоение кислорода и выделение углекислоты, а также движение вообще). Это естественное право, «право – движение», связано в свою очередь с солнечной энергией как источником всякого движения на земле. Отсюда уже чрез посредство этих биологических оснований, по мнению автора, должно вытекать право частной и общественной собственности.

Рисунок 5 пытается представить, опять-таки, схематически, как общество постепенно отнимает у индивидуума его «абсолютную правовую свободу» и как взамен этого создается абсолютное право всего человечества. Все это при схематическом изображении должно, по мысли автора, напоминать изображения процесса кариокинеза.

Рисунок 6 пытается схематически представить строение буржуазного общества и общество трудящихся. Из смешения элементов трудящихся  и нетрудящихся (паразитов) образуются равнодействующие, представленные в виде переплетающихся жгутов различного типа.

Не останавливаясь более на других подобного же рода наглядных иллюстрациях автора, постараемся выяснить, в чем же заключаются основные особенности данной формы мышления, что выделяет ее из сферы обычной мысли, придавая своеобразный оттенок?

Главным отличительным признаком, проходящим красной нитью через все творчество данного субъекта, является наклонность переводить весь имеющийся запас знаний в форму определенных схем, по преимуществу наглядного графического характера. Даже такие отвлеченные понятия, как понятия о праве, морали, об идеалистическом и материалистическом мышлении, тоже неизменно переводятся автором в графическую форму, форму определенных кругов, фигур и прочего.

Вторым, не менее важным признаком, является постоянное стремление связать «все обо всем», все объяснить и все доказать, наклонность к всеобщности, непреклонное влечение всякое новое, хотя бы и совершенно незначительное впечатление, новый факт, связывать с концепцией всеобъемлющего характера.

Этот тип паралогического мышления мы считали-бы правильным назвать ТИПОМ СХЕМАТИЗИРУЮЩИМ, так как в нем основной особенностью является тенденция к схематизации.

Мы называем подобный тип мышления паралогическим, ввиду того, что здесь формально-логические функции часто бывают совершенно не нарушены, а весь процесс протекает как-бы параллельно обычному, отличаясь от него тем, что субъект лишь злоупотребляет одной из форм, присущей обычной конструкции мысли, выдвигая эту форму на первый план и при этом слишком часто пользуясь ею. И в процессе нормального мышления мы неоднократно пользуемся схемами, то есть формами, при помощи которых мы стремимся уложить весь имеющийся у нас запас знаний по тому или иному вопросу в хотя и значительно упрощенные, но зато четко отмеченные и убедительные своей наглядностью образы. Эта склонность к облечению фактического материала в форму схем, есть лишь частный случай общего стремления к стилизации, рафинированию всего нашего опыта, выработки миросозерцания, есть факт стилизации, изначально присущей нашей психике. Гармония в музыке, стихе и живописи, логика в мышлении – все это разные формы стилизации, связанные с ритмом и наряду с этим с экономией энергии. Однако, все это имеет известный предел. Реальный опыт, дающий нам такое многообразие впечатлений, заставляет нас учитывать полиморфность жизненных феноменов и приспособлять к ним свои стилизующие стремления. В некоторых случаях эта стилизация переходит все обычные пределы, тогда мы имеем ту форму своеобразно построенного мышления, которая так поражает нас во всех случаях, подобных нашему или приближающихся к нему.

Так, в некоторых произведениях, казалось бы, чисто научного характера, нас поражает иногда это резкое злоупотребление схемами, неудержимое стремление, с одной стороны, все классифицировать, разбивать на рубрики и подрубрики, с другой – облекать эти данные в форму наглядно-зрительных образов: геометрических фигур, кругов, звезд, треугольников и прочего.

Паралогическое мышление, отступающее от нормального логического, как мышление неполноценное, не достигшее в этом смысле высшей ступени своего развития, будучи не в силах охватить все многообразие и сложность реального опыта, прибегает к этому злоупотреблению схемами, стремясь таким путем упростить (симплифицировать) реальный опыт. Здесь несомненно имеет место возмещение своей неполноценности: спасаясь от реальности, которую субъект не в силах осознать и в полной мере преодолеть, он уходит в мир схем, намеков и контуров реального мира. Здесь для многих осуществляется линия наименьшего сопротивления и вместе с ней линия наибольшего самоутверждения (сверхкомпенсация.  «Самый легкий путь – говорит Dewey – это принять любую мысль, которая кажется правдоподобной и таким образом покончить с состоянием умственной неловкости.

Интересно отметить, что стремление к созданию дробных классификаций, к образованию схем, при нормальных условиях не в одинаковой мере встречается в различные возрастные периоды. Больше всего это стремление можно отметить в период отрочества, в эпоху начала сознательной жизни, а также в старости, когда подводя итоги всему своему знанию и опыту, человек часто стремится облечь это в наиболее упрощенную и наглядную форму. Как на пример пробуждения этой тенденции к схематизации в отроческом возрасте, можно указать на интересную особенность автобиографического характера у Л. Толстого в его «Детстве и отрочестве». Толстой вспоминает как в период отрочества, готовясь начать жить по новому, он приступил к составлению своих «обязанностей и занятий». Он решил – по его словам – «написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и правила, по которым, всегда уже не отступая, действовать». «Разделив свои обязанности на три рода – говорит он далее, – на обязанности к самому себе, к ближним и к богу, я начал писать первые, но их оказалось так много и столько родов и подразделений, что надо было прежде написать: правила жизни, а потом уже приняться за расписание». Из этого расписания у отрока Толстого, как это и обычно бывает, ничего, конечно, не вышло и дело пошло не дальше особой тетрадки с соответствующим заголовком, но сама тенденция к схематизации всего содержания жизненного опыта, возникшая в отроческом периоде, выступает здесь весьма отчетливо, и представляется, на наш взгляд, весьма характерной для известного этапа психической жизни переходного возраста.

Однако, в обычных условиях, это стремление к схематизации, как мы уже говорили, имеет известный предел. В случаях, которые относятся к паралогическому мышлению, эта тенденция схематизировать определенный запас знаний и опыта, принимает особенно гиперболический характер, непомерно выпячивается и превращает все в форму схем исключительно наглядного свойства. Эта тенденция к наглядности и образности (Anschaulichkeit und Bildhaftigkeit) как известно, особенно ярко выступает у лиц шизоидного склада мышления в противоположность сравнительно большей абстрактности и ненаглядности нормального мышления [26].

Вторая, уже упомянутая нами, особенность данного вида мышления заключается в стремлении к всеохвату, в тенденции связать «все со всем». Эта тенденция, свойственная и нормальному мышлению и порождаемая потребностью в «каузальности» принимает здесь тоже своеобразный характер. Конечно, все явления связаны между собой причинной зависимостью и в природе нет ничего случайного, но у лиц с паралогическим складом мышления отмечается стремление устанавливать ближайшие, наиболее простые, причинные связи между явлениями, невозможно упрощая для этого действительность. Здесь осуществляется своего рода «короткое замыкание», своего рода Kurzschluss, по примеру того короткого замыкания, которое было установлено Kretschmer’ом в сфере аффективной жизни.

Такого рода направление мышления должно быть причислено, согласно взглядам Piaget, к явлениям синкретизма понимания и суждения, что обычно отмечается у детей в возрасте 6-7 лет. «Синкретизм понимания, говорит он, состоит в том, что понимание всего предшествует анализу подробностей и анализ подробностей происходит путем схемы всего», что является выражением эгоцентризма, свойственного детскому возрасту. Благодаря такому глобальному процессу «детские доказательства, исходящие из синкретизма, носят характер субъективных интерпретаций, что констатируется также и в некоторых патологических случаях, вследствие возврата к примитивным способам мышления. Ребенок не видит предметов такими, какими они существуют в действительности, но такими, какими он себе их представил перед тем, как он увидел их. Ребенок рисует предметы не те, что он видит, а то что он знает об этих предметах и он смотрит лишь на внутреннюю модель, а не на модель существующую. Поле внимания кажется широким, в том смысле, что предметы наблюдаются в большом количестве, но оно узко в том смысле, что вещи схематизируются, исходя из собственной точки зрения ребенка, вместо того, чтобы быть воспринятыми в их внутренней связи.

В результате схема общего предшествует аналитическому пониманию».

Рассуждать синкретически – это значит, по Piaget, создавать между предложениями прикосновенность или отношение не объективного характера, исходя из потребности в доказательствах, «во что бы то ни стало». Этот дологический закон имеет глубокое значение, так как, благодаря его существованию возможно, что идея случайности отсутствует в детском мышлении. Синкретизм при этом действует таким образом, что всякое новое восприятие или всякая новая идея ищет какой угодно ценой связаться с тем, что ей предшествовало. В воображении ребенка отмечается способность отвечать на все вопросы путем неожиданной гипотезы или рассуждения, которое отстраняет все затруднения. Богатство и неожиданность этих гипотез напоминает собой бред интерпретации взрослых. Детское мышление в этом отношении напоминает собой все те характерные черты, которые Dromard [27] отмечает у интерпретантов:  изобретательное суждение, в процессе которого все возможности становятся вероятностями, то есть нанизывание, вследствие которого одна интерпретация вызывается чаще всего другой, предшествующей, и опирается, в свою очередь, на последующую, лучеиспускание, то есть случайная и неожиданная продукция бесконечного числа интерпретаций, которые тяготеют на расстоянии к доминирующей идее, являющейся центром и пунктом схождения всех частей системы. Таким образом, Dromard делает вывод, что способ мыслить интерпретантов напоминает некоторые наиболее существенные черты примитивной и детской мысли.

Нужно однако заметить, что выдвинутое французскими авторами учение о delire d’interpretation, является слишком общим понятием, покрывающим собой чрезвычайно большую и многообразную область явлений. К тому же акцент ставится при этом, главным образом, на содержании самой интерпретации.

Всем сказанным устанавливается родство отмеченной нами формы мышления с дологическими мыслительными процессами детского возраста.

IV

Из других вариантов, характеризующих собой своеобразную направленность процесса мышления, может быть отмечен следующий. Дело касается женщины, 27 лет, модистки по профессии, пытающейся изложить свое мировоззрение в рукописи, озаглавленной ею: «В чем правда жизни?» Среди целого ряда рассуждений, через все произведение красной нитью проходят многочисленные определения различных качеств животных и отсюда извлекаются нравоучительные примеры для человека.

Приводим выдержки из ее рукописи:

«В чем правда жизни? В чем тайна любви? В чем беспредельное знание и могущество человека? – спрашивает автор и далее продолжает: Наша окружающая действительность есть ничто иное, как кукольный театр познания добра и зла и так как человек не знает, в чем правда  и в чем зло, то он этим приносит себя в жертву, не замечая и не щадя своей жизни. Самое главное и самое важное, это иметь общие понятия. Какие скрытые у человека способности и особые черты чего-либо, которые имеют общее с животным миром, пригодные для непосредственного развития истины и общего понятия? Вся суть тут не в зверях, а в людях и так как я не имею права судить людей, понимая их ошибки, то я в конце концов для безопасности остановилась на зверях, чтобы дать понять, какая неотразимая черта какой либо особенности имеет взаимодействие с умственной мозговой способностью, составляющей в целом человеческий разум. Познай самого себя и будь самим собой.

Человек тем отличается от животного мира, что в нем есть все: глупая вера, слепая надежда и бесстыдная любовь. В улитке  – глупая вера: она то выходит, то обратно входит в свою раковину, все проверяет, знания накопляет и этим совершенствуется.

В кроте – слепая надежда: сам слепой, а истину надеется найти в земле.

В пауке – бесстыдная любовь: после оплодотворения паучиха его съедает без стыда, любя. Люди должны не так любить, как пауки, а достигать любовь через познание светлой жизни и проникновением общих понятий, для чего необходимо искать себя, а по себе другого.

В медведе – неповоротливая неумелость. Несмотря на то, что ты будешь чувствовать себя неловким, решай вопросы просто и умело, чем проще, тем лучше, надежнее и вернее.

В лягушке – внимательная сравнительность. Для того, чтобы легче найти самого себя необходимо внимательно отнестись ко всему, сравнивая себя с другими людьми, а в конце концов даже со зверями.

В крокодиле  – невыдержанная рискованность. Если не выдерживаешь плохую жизнь, то рискни искать хорошую, а если выдерживаешь, то держись, пока жизнь плохая не подбросит тебя выше головы.

В большом муравье – удовлетворенная неразборчивость. Если есть готовые мысли похожие на твои, то не разбирайся, а бери и этим удовлетворяйся.

В мухе – мучительная надоедливость. Надоедай себе вопросами, касающимися истинной правды жизни и мучительно требуй ответа.

В утке – легкая шаткость. Стой на твердой почве, несмотря на легкое колебание.

В лебеде – плавная мечтательность. Иди плавным ходом и находи утешение в тихой мечте.

В еже – предохранительная колкость. Предохраняй себя от врагов, коли правду в глаза, но чтобы не было вреда.

В моли – материальная истребительность. Переработай так себя, чтобы материального не осталось и следа.

И так далее в том же духе на протяжении целого ряда примеров. Всего приведено свыше 50 животных, отдельные свойства которых служат автору материалом для сопоставлений и нравоучительных наставлений.

Если попытаемся определить, чем же по преимуществу характеризуется мышление в приведенном нами случае, то ясно, что превалирующею особенностью является на этот раз стремление устанавливать аналогии между качествами, присущими человеку, и таковыми же отдельными свойствами, приписываемыми автором тому или другому животному. Мы уже не говорим о том, что эти свойства, якобы встречающиеся у животных, крайне фантастичны и совершенно произвольно приписываются им. Важна и характерна именно тенденция устанавливать эти аналогии, а также та предуготованность, которая заставляет автора искать у животного именно то, что соответствует мысли самого автора. Эта склонность к аналогии между отвлеченными понятиями и конкретными замещающими их образами, лежит в основе процесса символизации, почему и вся форма мышления в данном случае может быть названа  СИМВОЛИЗИРУЮЩЕЙ (или, вернее, мышлением с тенденцией к символизации).

Мы знаем, что процесс символизации  играет чрезвычайно большую роль во всем нашем мышлении и является источником большой и плодотворной экономии психической энергии. Наша речь, письма, выразительные движения, построены по принципу замещения более сложных и многообразных психических переживаний определенными, для всех понятными, символами. Таким образом, как справедливо замечает Bleuler, «символы используются также и реалистическим мышлением, но при нормальных обстоятельствах всегда существует сознание того, что они замещают собой другое понятие». При нормальных условиях, для этого процесса символизации, как и для схематизирования всего материала нашего знания и опыта, имеется известный предел. В противоположность этому символы, поскольку они являются самодовлеющими, имеющими самостоятельную ценность, типичны для дологического мышления, где они могут играть доминирующую роль. «Некогда дух, говорит Nitzsche, не был занят строгим мышлением и тогда он серьезно посвящал себя выдумыванию символов и формул. Теперь это изменилось; такое серьезное отношение к символическому стало признаком низшей культуры». Однако, символизация, которой особенно много пользовалось и сейчас пользуется религиозное творчество, имеет в настоящее время широкое применение, главным образом, в области искусства. По сравнению с ним научное знание в значительно меньшей степени прибегает к помощи символов [28].

Что символика очень свойственна примитивным, более древним формам психической жизни, лучше всего видно из анализа сновидений, где абстрактное заменяется конкретным, символизирующим это абстрактное. «Замечательной особенностью сновидного сознания, способствующей деформации восприятий, говорит Эпштейн [29], является процесс символизации. В основе символизации лежит транспозиция поступающих извне раздражений в речевые образы, с последующей их визуализацией».

«В работе сновидений, говорит Freud, дело сводится к тому, чтобы выраженные словами открытые мысли превратились в чувственные образы, большей частью зрительного характера».

Нужно, однако, заметить, что в нашем случае, хотя мы и называем этот вид мышления символизирующим, еще нет настоящей символизации. Символика в нашем случае далека от той, которая отмечается при сновидениях или при шизофрении, когда символы целиком замещают собой реальность и являются как бы самодовлеющими; здесь автор еще сохраняет сознание того, что он лишь уподобляет одно явление другому, но не может удержаться от этого потока уподоблений. Перед нами лишь процесс аналогизирования, который является первым этапом к тому, чтобы предметы или явления, между которыми проводится аналогия, в дальнейшем замещая друг друга, явились символами один другого. Перед нами лишь ТЕНДЕНЦИЯ К СИМВОЛИЗАЦИИ, но еще абстрактные понятия не угасли и не заменились целиком конкретными образами. Это первая стадия регрессии, когда оба образа, абстрактный и конкретный существуют рядом, с той, однако, особенностью, что в противоположность мышлению здорового человека, абстрактные понятия здесь имеют неудержимую тенденцию превращаться в их конкретных заместителей.

«Если мы, говорит Kretschmer [30], в отношении умственных образований примитивных народов говорим о символах, то мы не должны при этом подразумевать  перевод понятий в образы, но только образную предварительную стадию в процессе образования понятий». И в данном случае, приходится говорить о наличии синкретизма, в частности, пользуясь терминологией Piaget – синкретизма восприятия, который Cousinet описал под именем «немедленной аналогии». С этим связан и дальнейший синкретизм суждения.

Возникает вопрос: откуда-же появляется такое обильное массовое образование аналогий, а стало быть, в дальнейшем и символизации? Не лежит ли часто в основе этого иллюзионизм, то есть, иначе говоря – наклонность образовывать неправильные ложные восприятия, недостаточно четко воспринимать предмет, не во всей полноте его реальных признаков, в силу чего легко возникают различные виды его отдаленного сходства с какими-либо иными предметами? Это наше предположение не лишено, на наш взгляд, известной доли вероятности. Им, быть может, объясняется то явление, что в начале некоторых душевных заболеваний (например, это иногда встречается при шизофрении), символизация и иллюзионизм развиваются  одновременно, как бы параллельно друг с другом, являясь вместе с тем первыми этапами в процессе бредо-образования и служа толчком к созиданию бреда. При анализе этих двух феноменов – символизации и иллюзионизма – нельзя не признать, что они заключают в себе много общего, что в основе их лежат, по-видимому, весьма родственные между собой механизмы. В самом деле, ведь и тот и другой процесс, – процесс установления символического значения предмета, и процесс его ложного иллюзорного восприятия – обусловлены тем, что не все детали, не все реальные признаки предмета, как воспринимаются, так и оцениваются нами в одинаковой мере. Некоторые детали, некоторые признаки, воспринимаются нами лучше, в ущерб другим, совершенно не воспринимаемым, или просто недооцениваемым, в силу чего предмет воспринимается нами, с одной стороны, в неправильном виде (иллюзия), а с другой – мы легко, на основании нескольких, особенно выделенных признаков, устанавливаем аналогию между ним и каким либо другим предметом или явлением.

V

Для иллюстрации третьего варианта своеобразно протекающего мыслительного процесса, остановимся на следующем, на наш взгляд, весьма типичном примере.  Речь идет об авторе, тщательно скрывающимся под многозначительным псевдонимом «атом мироздания» и выступившего в свое время в печати с брошюрой под названием «Идея мироздания». Это, по-видимому, лишь первый выпуск предполагавшейся большой работы.

Оставляем без рассмотрения первую половину этой брошюры-трактата, посвященную богословским вопросам, но приближающуюся по своему типу к тем схоластическим, чисто вербальным рассуждениям, какие нередко встречаются в богословской литературе. Переходим ко второй части – исторической.

«По моим сведениям – пишет автор этого трактата – первые от создания мира люди говорили на языке, очень похожем на язык славянский, чему явным доказательством служит, во-первых, славянская азбука, а, во-вторых, масса слов, несомненно славянского происхождения, признаваемых вместе с тем различными народами, за коренные слова собственного языка.  Возьмем, например, титул китайского императора: «богдыхан». Ну, не явно ли это испорченные общеславянские слова: «бога дыхание»? Точно также титул большинства восточных властителей «хан», в сущности только сокращенное выражение слова «дыхание», причем каждый, носящий и произносящий такой титул, должен был знать, чье дыхание».

И далее: «До сих пор все думают, что во времена глубочайшей древности существовал народ, родоначальник последующих национальностей, называвшийся «арийцами». Это ошибка. Никаких арийцев никогда не существовало и Геродот лишь по недосмотру переписчика, принявшего азийскую букву «зло», а впоследствии «зело», за азийскую же букву «рцы», повествует о каких-то никому неизвестных и не оставивших после себя никаких следов «арийцах», тогда как, очевидно, что поклонники богов «Асса» или «Аза», «Ия» или «Йя», то есть начала и конца, должны были называть себя не арийцами, а асийцами или азийцами, отчего и страна, где они жили,  прозывалась, да и теперь зовется, Азией, а не Арией.

Поклонники богов Аза и Йя, переселившиеся с незапамятных времен в Грецию, тоже ошибочно именуются «пелазгами». Они себя называли: «перелазами», то есть перелезавшими через горы поклонниками Аза. Те из асцев, которые покорились Йцам и начали признавать двух богов – и бога добра Аса и бога зла Йя, чтобы только остаться на родине, получили прозвание «айцев», так как при каждом нападении на них Йцев они кричали благим матом «ай-ай-ай!»… и поднимали кверху руки с вытянутыми двумя указательными пальцами, давая этим знать, что они почитают обоих богов и что, следовательно, их грабить нельзя. Эти поднимаемые айцами кверху два пальца впоследствии послужили к прозвищу зверьков, при всякой тревоге тоже поднимавших кверху свои уши, напоминавшие пальцы айцев, почему зверки эти и были прозваны зайцами. Йцы, поклонявшиеся Дракону [по-азийски: «дыре-кону»], изображавшему древнего змия, заставили покорных, трудолюбивых айцев носить изображение Дракона в праздники по улицам, а когда айцы пожелали узнать, кого это они носят, то Йцы сказали им, что это кит, почему для определения айцев, носивших кита, их стали называть китайцами.

Из покинувших родину асцев с течением времени многие переселились из Ассирии в Африку, не желая даже допустить смешения их родов с йцами посредством браков после умыкания их женщин. Эти асцы прозывали себя «ас-без-йцами», впоследствии абиссинцами. Йцы, которых асцы звали попросту убийцами, нисколько не стеснялись этим позорным прозвищем и сами про себя говаривали: «ну, убийцы!», отчего и получилось прозвище «нубийцы».

Приводимый нами пример своеобразного мышления можно назвать, согласно преобладающему в нем элементу, ИДЕНТИФИЦИРУЮЩИМ, так как здесь особенно резко выступает тенденция легко и быстро отождествлять (в данном случая славянские слова по их созвучию со словами других языков). В противоположность той работе, которая обычно проделывается учеными лингвистами, при сопоставлении корней слов различных лингвистических групп и наречий, в нашем случае подобный же процесс осуществляется по типу того, «короткого замыкания», которое было описано Kretchmer’ом при аффективных процессах. Здесь мы тоже имеем, как и в предыдущих примерах, чрезмерное упрощение (симплификацию), что приводит к поспешным поверхностным отождествлениям там, где для получения вполне убедительных для всех данных требуется значительно более сложная система сопоставлений и идентификаций.

В нашем случае вначале устанавливается сходство, а затем уже осуществляется отождествление только на основании совершенно поверхностного признака – близости по звучанию. В предыдущем примере дело касалось тоже установления сходства (свойств, присущих человеку и некоторым животным), причем и в том, и в другом случае моменту установления сходства предшествовала определенная готовность находить это сходство и при этом в известном направлении. В этой готовности нельзя не признавать примата определенной тенденции перед фактами, которые для нее играют лишь служебную роль, являясь материалом для осуществления этой тенденции. В этих, равно как и во всех приводимых нами примерах, оголенность тенденций выступает особенно отчетливо. В нашем случае для того, чтобы идентифицировать, требуется очень немного, то, что для нормального мышления иногда может оставаться в пределах едва заметного сходства.

Неотчетливо сознаваемые отличности, равно как и неотчетливо сознаваемая сходственность, часто являются нормальными факторами сознания («чем-то отличается, в чем-то сходство»). Однако, в нормальном сознании это неприятное ощущение неясности разрешается  и процесс установления отличности или сходственности доводится до конца, до состояния ясной осознанности. Здесь же в наших примерах, он, оставаясь в стадии недовершенной, как бы останавливается на полпути, служа в то же время основанием для вполне суверенного отождествления. Тут тоже сказывается тот синкретизм восприятия в форме немедленной аналогии, о котором мы говорили в применении к нашему предыдущему случаю. В примерах, подобных нашему, получает особенно большое распространение та форма логического заблуждения, которую Mill определяет, как «заблуждение в доказательствах по аналоги». Это заблуждение, по его мнению, составляет характерный недостаток людей с ограниченным воображением. Таким людям предметы представляются всего только с небольшим количеством своих признаков, поэтому им приходит в голову лишь очень немного аналогий между предметами  и они почти всегда преувеличивают значение этих немногих, замечаемых ими, аналогий. Напротив, люди с более широким захватом воображения замечают и припоминают так много аналогий, ведущих к противоречащим одно другому заключениям, что им гораздо труднее выбрать какую либо из них.

То, что в нашем случае идентификации крайне поверхностны, не является самым характерным, так как они могли бы быть и значительно более обоснованными. Характерна сама тенденция к идентификации, которая достигла очень больших размеров, придает мышлению паралогический характер.

Любопытно отметить, что в данном примере имеется процесс, диаметрально противоположный тому, который наблюдается у душевно-больных и детей при создании неологизмов. В то время, как неологизмы душевно-больных и детей возникают путем уплотнения нескольких мыслей или нескольких слов, в словах интерпретируемых нашим больным [например, нубийцы, абиссинцы и прочие] мы имеем как-бы обратный процесс: не процесс уплотнения, а процесс разложения уже готовых слов на якобы заключающиеся в них целые фразы [ну-убийцы].

VI

Четвертый вид своеобразия процессов мышления может быть иллюстрирован многочисленными примерами. Сюда могут быть отнесены явления, описанные еще Griesinger’ом под именем «бесплодного мудрствования» (Grübeksucht, fouke raisonante), «умственной жвачки» (Janet). К этому типу мышления относится и мышление кверулянтов, формальный характер которого и служит основанием всех их коллизий с окружающим обществом.

Приводим две краткие и весьма типичные выборки из имеющихся в нашем распоряжении многочисленных примеров.

Случай первый. Больной И. Ж-ов, 48 лет, уже много лет находится в больнице. Все свои желания, ходатайства  и просьбы больной неизбежно облекает в форму строго официальных прошений и заявлений, хотя бы дело касалось самых обыденных мелочей жизни или фактов совершенно интимного характера. Так, больной, находясь безотлучно в больнице и испытывая сильную половую потребность, о своем стремлении удовлетворить эту потребность пишет официальное заявление, облекая его в форму прошения, причем, стараясь быть точным, обговаривает каждую деталь. Вот пример одного из заявлений  больного.

Старшему Доктору заведующему Н-ской больницей.

Отставного конторщика Н-ской конторы Ж-ва И.

Прошение.

На основании больничных правил и от невозможности вступить мне в брак имею честь покорнейше просить Вас дать мне возможность с 6 марта 19… года, пользоваться каждый день, с 3-х часов дня до 5-ти часов дня половым отправлением (соитием) с какою-нибудь больничною служанкою, или сиделкою за два рубля в месяц (2 рубля в месяц) … июня 19… года.

Отставной конторщик Н-ской … конторы Ж-в И. Местожительство имею (адрес больницы).

Случай второй. Больной М. Г-в, 50 лет, в продолжении многих лет ведет ежедневную переписку с ординирующим его врачом, причем вся эта переписка в большинстве случаев касается лишь отдельных замечаний по поводу порядков, царящих в больнице,  рассуждений по поводу их, а также различных мелочей больничной жизни. Все рассуждения часто бывают полны назидания и неизбежно сопровождаются № исходящей бумаги, цифра которой достигла за последнее время весьма значительных размеров.

Из всей массы имеющихся документов, приведем лишь один пример, характеризующий мышление больного.

Больному, в виду его общей физической слабости, предложено впрыскивание спермина Пеля. Больной туберкулезный, перенес в свое время плеврит, кроме того, страдает ревматическими болями. Предложение лечиться спермином наводит его на целый ряд размышлений медицинского характера (больной человек мало интеллигентный). Приводим текст его обращения к врачу:

25.4.19… №1780 (№ – исходящей бумаги, переписка больного главным образом с врачом и персоналом больницы).

Мое (весьма скромное) мнение на счет мест для впрыскивания спермина.

А. в области правостороннего плеврита,

Б. в ревматических местах,

В. В области симпатической системы,

Г. В области желез.

А.         1) сзади                                 между 10-ым и 9-ым ребрами

            2) ближе к боку                    9-ым и 8-ым

            3) в бок                                  8-м и 7-м

            4) спереди                             7-ым и 6-ым

Б.         5 и 6) в коленные сочленения обеих ног, в особенности – в левую голень спереди,

            7 и 8) в локтевые сочленения рук, в особенности – в правое,

            9) в правое плечевое сочленение,

В.         (симметрично по обе стороны позвоночника):

             10 и 11) на уровне грудинно-сосковом (дыхание),

             12 и 13) на уровне поясницы (половая сфера),

             14 и 15) в области сердца, в верхушку, по отвесной линии соска [или ближе к середине туловища];

Г.         16) в районе желчного протока,

             17) в районе селезенки,

             18) в районе мочевого пузыря,

             19) в промежность, ближе к заднему проходу.

Итого – 19 мест. Надобность в повторениях – возможна.

При внутреннем употреблении: флакон содержит 800 капель (790). Максимальная Пелевская доза – 90 капель (три раза по 30); флакона хватит на 8 дней. Минимальная доза – 50 капель (два раза по 25); флакона хватит на 15 дней.

М. Г-в.

Отмечаемую в приводимых нами случаях форму мышления, мы считаем правильным назвать ФОРМАЛЬНОЙ, а саму тенденцию – тенденцией к формальному мышлению. Формальный тип больше всего характеризуется ненужностью, избыточностью, неэкономичностью всего построения процесса, скрупулезной детализацией там, где это совершенно не требуется и где та или иная мысль может быть понята с первого разу. Далее, для этого типа характерна власть готовых формул, трафаретных выражений, которые заменяют в этих случаях живые человеческие мысли и чувства. Можно было бы привести много примеров различных вариантов проявления этого своеобразного типа мышления, причисляемого нами к паралогическому, в виду своей основной структурной особенности: диспластичности [диспропорциональности] всего своего построения. Как на весьма ярком образце одного из вариантов этого типа можно остановиться на следующем примере: у Чехова в рассказе «Учитель словесности» есть персонаж – учитель географии и истории по имени Ипполит Ипполитович. У этого человека «самым нужным и самым важным считалось по географии – черчение карт, а по истории – знание хронологии». «По целым ночам сидел он и синим карандашом исправлял карты своих учеников и учениц или же составлял хронологические таблички… Он был человек неразговорчивый. Он или молчал, или же говорил о  том, что всем давно известно». В ответ на восклицание своего собеседника: «Какая сегодня великолепная погода» И. И. отвечает: «Да, прекрасная погода. Теперь май, скоро будет настоящее лето. А лето не то, что зима. Зимой нужно печи топить, а летом и без печей тепло. Летом откроешь ночью окна и все-таки тепло, а зимой двойные рамы и все-таки холодно».

Когда его приятель женился, И. И., всегда говорящий то, что всем давно известно, крепко пожал ему руку и сказал с чувством: «До сих пор вы были не женаты и жили одни, а теперь вы женаты и будете жить вдвоем». Когда приятель его закусывал, И. И., глядя на него, говорил: «Без пищи люди не могут существовать». Умирая, уже в бессознательном состоянии, он бредил. Но и в бреду он говорил только то, что всем известно. «Волга впадает в Каспийское море. Лошади кушают овес и сено».

Близкий к этому типу персонаж выведен Тургеневым (Дым), где речь идет о человеке, «один вид которого возбуждал невольную унылость, а баритонный, медлительный, как бы заспанный его голос, казался созданным для того, чтобы с убеждением и вразумительностью произносить изречения, состоящие в том, что дважды два четыре, а не пять и не три, вода мокра, а добродетель похвальна, что частному лицу, равно как и государству, а государству, равно как и частному лицу, необходимо нужен кредит для денежных операций и так далее».

Таким образом, описываемый нами формальный тип в значительной мере характеризуется застреванием на известных готовых формах, благодаря чему эти формы часто лишаются своего практического значения, будучи не адекватны многообразию окружающей реальности. В то время, как каждый нормально мыслящий человек быстро проходит через эти этапы «общих мест», банальных силлогизмов, становящихся с известного момента для всего бесспорными («трюизмы»), для того, чтобы вплотную подойти к конкретной реальности, к тем положениям, где индивидуальность мышления в силу творческого процесса резче всего сказывается, субъект с формальным типом мышления, не будучи в силах, ввиду отсутствия гибкости, приспособляемости к окружающей реальности, возможно полнее охватить эту реальность во всем ее конкретном разнообразии. В результате, получается впечатление ненужности, нецелесообразности, неэкономичности такого рода мышления. Конечно, в известной степени, всем этим пользуемся и мы, не заостряя, однако, это использование старых средств, готовых штампов и формул.

Впечатление ненужности получается не только от самих форм, но и от количественной затраты на них аффективной психической энергии.

В формальном типе мышления необходимо искать психологических и патопсихологических корней того явления, которое в общежитии известно под именем «бюрократизма». Здесь особенно резко выступает расщепление, отсутствующее в нормальном мышлении, между реальностью и логической схемой, определяющей эту реальность, и в результате схема, формула, выдвигается на первое место, являясь главным двигателем всего поведения субъекта.

Злоупотребление логическим построением (там, где в действительности все может быть определено гораздо проще и нет необходимости строить столь сложные умозаключения) и возникающий отсюда своеобразный гиперболизм, злоупотребление словом, как таковым, часто даже независимо от его значения (вербальное мышление) – все эти варианты входят в состав указанного нами формального типа.

Мы отлично понимаем, что формальный тип мышления не может быть поставлен в один ряд со всеми перечисленными нами выше формами паралогического мышления, так как он по своему значению покрывает их всех. Здесь речь идет об общей структуре всего мыслительного процесса, а не о превалировании в нем отдельных элементов – тенденций к схематизации, символизации, идентификации. Формальный тип может сопровождаться этими особенностями, но может проявляться и без них. Он должен быть причислен к паралогическому мышлению, так как представляет собой диспропорциональность, характерную для всех видов паралогического мышления, перегиб в сторону чисто формального логического процесса, которым в известных пределах и все мы пользуемся. Так формальное мышление у нас особенно сильно выступает на первый план в отвлеченных отделах нашего знания (в математике, философии).

В общем, однако, необходимо указать, что формальный тип мышления в его патологически преувеличенной форме, наиболее свойствен шизотимическому складу психики, достигая особенно резкой степени при некоторых формах шизофрении.

«При шизофреническом мышлении – говорит Kretschmer, – а также аналогично этому и в общей психической направленности здоровых шизотимиков, оба вида упорядочивающих принципов мышления – сферически аглютинирующий (этим термином Kretschmer, по-видимому, определяет аутистический компонент психики) и логически категориальный, часто распадаются и затем оба выступают отдельно в голом виде. Таким образом, у шизотимика получаются, с одной стороны, символические, насквозь мистически иррациональные, с другой – совершенно сухие, точные, строго систематические, логические формы мировоззрения, которые  в шизотимических умственных построениях, у душевно больного кататоника, равно как у великого шизотимического философа, образуют часто замечательные комбинации. Противоположным этому является умственный тип циклотимиков, наглядно предметный, равно свободный и от символических элементов, и от слишком строгого логического расчленения».

Необходимо отметить, что и в тех случаях, где формальный тип мышления обыкновенно не отмечается, он часто все более начинает выступать по мере наступления старости. В старости остаются мысли, но все более затухают переживания. Сохраняется интеллект, но ослабляется вчувствование. Отсюда частый гиперлогизм, резонерство пожилого возраста, вследствие затухания, или вернее, изменения эмоциональности.

Очень поучителен с этой точки зрения анализ некоторых произведений старческого возраста выдающихся писателей и художников, особенно тех, которые в цветущий период своей жизни и творчества не обнаруживали элементов формально-логического мышления. Такова, для примера, вторая часть Фауста, в отличие от первой, таков «Круг Чтения» и некоторые другие произведения поздняго периода у Толстого: последние по своей сухости и дидактичности, по превалированию в них элементов рассуждения, являются, на наш взгляд, весьма типичными для характеристики формально-логического мышления, резонерства старческого возраста.

При формально-логическом мышлении часто мыслятся не сами объекты, а лишь словесные образы их, что приводит к чистому вербализму, к замене мыслительного процесса – вербальным, к чрезмерно повышенному влиянию слова на мысль в противоположность влиянию мысли на слово или, во всяком случае, переоценка словесных форм.

К формально-логическому мышлению применимы слова Мефистофеля, когда он, иронизируя, дает советы ученику: «Коль скоро недочет в понятиях случится, их можно словом заменить. Словами диспуты ведутся, из слов системы создаются».

Выражения fiat justicia, pereat maundus или «не человек для субботы, а суббота для человека» направлены против лиц с формальным типом паралогического мышления.

VII

Если мы теперь  попытаемся подвести итоги всему тому, что нами было сказано выше, то мы должны будем прийти к следующим выводам.

Наряду с нормальным логическим мышлением мы неоднократно встречаемся в жизни с мышлением, которое, будучи построено подобно логическому, тем не менее, отличается от него некоторыми особенностями. Эти особенности заключаются в том, что путем усиления некоторых элементов, свойственных и нормальному мышлению, создаются построения, часто с виду вполне логичные, но лишенные той гармоничности, которая свойственна нормальному мыслительному процессу. Таким образом, эта идея своего рода парафункция логического процесса, составляет сущность паралогического мышления. В паралогическом мышлении дело идет ни о диссоциации психических элементов, ни о деградации их в смысле понижения их качества, а о нарушении нормального соотношения между отдельными элементами в структуре мышления, о нарушении равновесия между  ними в смысле количественного преобладания одних в ущерб других.

Эта своего рода диспластика в области мышления касается, как самих элементов, так и воздействующей на них аффективности. Далее сюда должна быть отнесена косность, отсутствие гибкости психических построений, вязкость и тягучесть ассоциативность связей,  застревание на одних и тех же формах. Эти формы чаще всего осуществляются согласно принципу «короткого замыкания», который таким образом находит себе широкое применение не только в сфере аффективной, где он подробно изучен Kretschmer’ом.

Все паралогические расстройства характеризуются своей избыточностью, ненужностью, отсутствием той экономии психической энергии, которая лежит в основе нормально протекающего логического мышления.

Мы различаем несколько типов паралогического мышления, в  зависимости от тех тенденций, которые в нем преобладают. Так, на основании наших примером мы считаем возможным выделить 4 типа: ТИП СХЕМАТИЗИРУЮЩИЙ, ТИП СИМВОЛИЗИРУЮЩИЙ, ТИП ИДЕНТИФИЦИРУЮЩИЙ И ТИП ФОРМАЛЬНЫЙ.

Все эти формы паралогического мышления только карикатурно заострены, благодаря своему гиперболизму. Этот своеобразный гиперболизм создает совершенно новые концепции, резко отступающие в целом от обычного мышления, свойственного психически здоровому человеку.

Говоря о вышеуказанных типах паралогического мышления, мы отнюдь не претендуем на то, чтобы исчерпать все типы паралогики. Нам только кажется, что приводимые нами варианты являются самыми частыми и характерными и резче всего бросающимися в глаза.

Конечно, все указанные типы мышления, связанные с преобладанием ударения, акцента, на одном каком-либо элементе, встречаются не только при логически  сконструированном мыслительном процессе. Что все эти варианты могут встречаться и в алогическом мышлении, лучше всего видно на примере сна. Во сне мы встречаем символизирующие, идентифицирующие, а также схематизирующие формы [редукция  к основным признакам]. Возможен ли формальный подход во сне – сказать трудно.

В первом типе – схематизирующем, сказывается тенденция к крайней схематизации всего усвоенного материала, путем упрощения взаимоотношений между отдельными явлениями, установления связей поверхностного характера, ненужная работа по увязке чисто случайных и непосредственно не связанных элементов, соединяемых по принципу короткого замыкания. Во втором типе выдвигается тенденция к чрезмерной символизации. В каждом явлении, на основании установления совершенно случайных, часто не характерных, а иногда и произвольно приписываемых ему признаков, выделяется какая-либо черта, свойственная и феномену другого порядка, при чем эта черта в дальнейшем становится заместителем самого явления. В типе идентифицирующем – тенденция к совершенно случайным и произвольным сближениям и сопоставлениям явлений (тип ассоциаций по созвучию) для последующей произвольной интерпретации. Наконец, формальный тип мышления, присущий всем перечисленным нами вариантам, встречаясь часто в изолированном виде, проявляет тенденцию к замене живого содержания жизненного опыта вербализмом, пустыми и ненужными словесными формулами.

Собственно идентификация входит и в символизирующий тип, но лишь как побочный элемент, как звено, ибо в основе символизации лежит прежде всего прообраз – символ.

Все эти заостренные формы, взятые нами в своих крайних проявлениях, свойственны, однако, в своей нормально выраженной степени, и некоторым формам нормального человеческого мышления, некоторым особенностям его творчества. Так, например, схематизирующий тип мышления, очень часто встречается в научном творчестве и может здесь оказывать весьма большие услуги, упрощая путем схематизации сложные явления и тем делая их более доступными для изучения.

Тип символизирующий, присущий магическому мышлению, особенно часто проявляющийся в первобытные времена жизни человечества  и дающий начало целому ряду религиозных и бытовых сторон жизни, играет большую роль в настоящее время в художественном творчестве.

Тип идентифицирующий тоже свойствен художественному творчеству – в поэзии, например, эта идентификация выступает весьма резко.

Формальный тип, благодаря своему объективизму, тоже свойствен некоторым формам жизни, где этот объективизм имеет преимущественное значение (математика, право).

Конечно, приводимое нами сейчас деление есть тоже не больше не меньше как схема, ибо в конце концов все указанные нами варианты встречаются обычно во всех видах человеческой деятельности и творчества; однако преимущественное их распределение, больше всего свойственно перечисленным выше видам деятельности.

Помимо наличия известных, строго определенных тенденций большинство из перечисленных нами типов мышления обладает еще одной особенностью – это стремлением к всеохвату. Мы говорим об узости мировоззрения, когда человек ограничивает круг своих интересов. Здесь в наших случаях имеется, наоборот, всеохват, но тоже крайне ограниченный, уже не по размеру захваченных областей, а по бедности признаков, на основании которых устанавливаются между ними связи. Круг интересов иррадиирован, но цепи коротки и легко замыкаются. Это явление в значительной степени связано с понижением чувства реальности [31].

Во всех наших случаях есть, несомненно, уже известная предуготованность; каждый шаг ищет предлога, чтобы использовать свой приобретенный жизненный опыт в определенном направлении.

Здесь детерминированность надо понимать в том смысле, что имеются всегда наготове определенные несознаваемые самим субъектом представления (а не только механизм мышления, например, символизирующий, идентифицирующий, формальный), которые оживляются и всплывают в сознании лишь только возникает извне то или иное раздражение. Так, в третьем нашем случае у «историка» не только есть общая тенденция к поверхностным идентификациям, но и наклонность идентифицировать в определенном направлении. Эта, если можно так выразиться, двойная обусловленность (сверхдетерминированность) некоторых тенденций мышления, не всегда бывает двойной. Будучи сверхдетерминированной вообще, она создает ненаправленность в отдельных рассуждениях, как бы ослабление детерминированности в частном, недостаточное напряжение ее, что влечет за собой легкое возникновение побочных ассоциаций [явление «топтания на месте»].

Выше, говоря о разных типах паралогического мышления, мы указывали неоднократно на тесное родство этого вида мышления с архаически-примитивным и дологическим детским мышлением. По-видимому, как это наблюдается и во всех других областях психической жизни, логическая мысль, прежде чем прийти к своей окончательной и наиболее экономной формулировке, проделывает длинный путь «проб и ошибок» и одним из этапов этого пути отчасти может быть и мышление паралогического типа.

Как ни трудно провести точные границы между тремя вышеуказанными вариантами мыслительной деятельности – мыслью паралогической, архаической, и дологической детской, нельзя не признать, что все они не покрывают целиком друг друга. Подобно тому, как детское дологическое мышление, как показал Piaget, частично обнаруживая целый ряд свойств, типичных для архаически-примитивного мышления, сохраняет, однако, все присущее ему своеобразие и не может быть отождествлено с архаически-примитивным, так и паралогическое мышление не может быть сполна идентифицировано с дологической мыслительной деятельностью. Мы могли-бы указать, хотя бы на отмеченный нами формальный тип, который вряд-ли может найти для себя полную аналогию в первобытном или детском мышлении. Отмечая различие всех этих видов мышления, мы должны признать, что элементы архаического и инфантильного мышления в значительной мере вкрапливаются в мысль паралогическую.

Мы уже говорили о том, что паралогическое мышление носит в себе ряд свойств, присущих аутистическому образу мыслей. В самом деле, все указанные нами типы, в своих крайних выражениях, характеризуют собою отрыв от жизни, нарастающий уход от реальности. В связи с этим стоит затухание эмоциональных реакций на реальные переживания и перенесение эмоциональной насыщенности, на нереальные самодовлеющие ценности: символы, схемы, отождествления, отдельные слова, формулы и формально-логические построения.

Можно ли, однако, на основании этого сделать заключение, что эмоциональность играет во всем этом лишь второстепенную роль? Конечно, нет! Мы не сомневаемся, что во всех приводимых нами вариантах мышления, весь процесс этого мышления диктуется (направляется) аффективностью субъекта. Но почему эта аффективность дает в одном случае один вариант, развивающийся по типу символизации, в другом схематизации и прочее, в то время, как обычно, все эти формы в более или менее равномерной степени распределены в процессе нашего мышления? Интересно было бы проследить и другие варианты этих «кривологик». При символизации весь мир наполнен символами; каждая вещь, каждое явление помимо своего прямого значения и прямого смысла имеет еще переносный смысл. При уподоблении (идентификации) неожиданно устанавливается ряд своеобразных связей.  В звукосочетании каждого названия даже в пределах хотя бы одного хорошо знакомого нам языка, есть звуки сходные, подобные другим, других времен и языков, сближающие, казалось бы, совершенно различные явления так, как этого желает наше бессознательное. При схематизации осуществляется та же связь, путем упрощения к геометрически упрощенным кругам, треугольникам, бессознательное стремление связать все в наглядную и прочную цепь, каких бы жертв эта простота ни стоила. Тут несомненно приходится учитывать не только повышение аффективности, так сказать, аффективный напор, часто способствующий реализации в мышлении наших желаний путем создания коротких путей, но и противоположный полюс, – именно уменьшение аффективного нажима на наше мышление, бедность его. Так, не случайно, конечно, существует общераспространенное мнение о холодном бездушии резонеров, то есть, иначе говоря, об аффективной тупости лиц с формальным типом мышления.

Таким образом, застревание на моментах чисто формального характера, связано по-видимому очень часто с весьма слабой аффективной насыщенностью (что имеет, как известно, и свою высокоположительную сторону: мы часто приветствуем этот формализм, как проявление высшего объективизма, например, у судебных деятеле).

В жизни мы часто даже противопоставляем формальное рассмотрение вопроса, рассмотрению его по существу (мы пользуемся выражением  de jure и de facto), нисколько не умаляя при этом значения и достоинства каждого из этих подходов.

Таким образом, все наши примеры лишний раз говорят о служебной роли логики по отношению к направляющим ее аффективным тенденциям. Эта же аффективность больше всего обусловливает нарушение логического мышления. «Более чем это думала схематическая психология, основанная на логике, а не на фактах», говорит Claparede «иллогизм проникает всю нашу психическую жизнь». В своей работе «о психической вместимости» [32] мы отмечали в свое время, что «противоречие между мыслью и словом, а также между ними и внешними волевыми выявлениями, частая диссоциированность между интеллектуальными и эмоциональными элементами личности, наконец, противоречивость – иногда чрезвычайно грубая и не замечаемая самым субъектом – между отдельными элементами интеллектуальной жизни, взаимопротивоположность взглядов, убеждений, одновременно уживающихся в одном и том же индивидууме – все это служит иллюстрацией того, что и в нормальной психической жизни функциональное единство личности отнюдь не совпадает с формальным единством ее. Невольно вспоминается по этому поводу вдумчивое признание одного из немецких психологов (Spranger. «Der Mensch erschient sich schon in der selbstbeobachtung irrational»).

Признание примата аффективности является только общим положением, касающимся вообще всей нашей психической жизни. Нас же интересуют сейчас те варианты, те основные формы, которые принимает в разных случаях логическая мысль те пути, по которым она может идти, помимо своего основного, наиболее типичного русла.

В этих, для примера взятых, крайних уклонах, отмечаются, по нашему мнению, некоторые из тех тенденций, которые не в столь, конечно, насыщенной утрированной форме, присущи отчасти и нормальному процессу упорядоченного мышления. Однако, эти формы особенно часто встречаются в пограничных с нормой состояниях.

Мы настаиваем на громадном значении симптоматологии этих пограничных с нормой состояний, на социальном значении душевных аномалий и близких к ним переживаний, и на необходимости тщательного изучения всех этих уклонов. В этом отношении нельзя забывать, что в «основе всякого качественного различия в нашей мыслительной деятельности лежит различие количественное, в силу чего любое качественное различие может быть понято и объяснено, как чисто количественное [33]. Этим осуществляется диалектический подход к психическим аномалиям, при котором могут получить полное освещение все многообразные отступления от нормы, наблюдаемые нами в жизни.

АВТОРСЬКІ ПОСИЛАННЯ ТА ПРИМІТКИ

1. Mach. Познание и заблуждение. Русский перевод 1909.

2. Цитир. по Handbuch der Geisteskranheiten, herauzg, v. Bumke Band I 1928.

3. Мы здесь совершенно не касаестя большой и чрезвычайно важной проблемы, проблемы об отношении между мыслью и словом, ограничивая свое изложение только анализом словесного выражение мыслительного процесса. Логические и алогические построения касаются лишь формы выражения во вне мыслительной деятельности.

4. «Иногда получается впечатление, говорит Kraepelin, что больные умышленно дают ложные или бессмысленные ответы. Это расстройство называется «речь не к делу» [паралогия, Vorbeireden]; при помощи паралогии больной до известной степени исскуственно ограждает себя, стараясь сделать невозможным неприятное вторжение в свои мысли и чувства, подобно тому, как прибегают к оговоркам при смущении и к изворачиванию при лжи». Kraepelin. Psychiartie 8 Aufl. 1 Band.

5. «Логический паралогизм, говорит Kant, есть ложное по форме умозаключение с каким угодно содержанием… Подобное ошибочное умозаключение имеет свое основание в природе человеческого разума и поэтому должно сопровождаться неизбежной, хотя неразрешимой иллюзией». Kant. Критика чистого разума. Пер. Лосского, 2 изд. 1915. «Паралогизм – это рассуждение, построенное в форме силлогизма, являющееся логически ошибочным и вводящим в заблуждение само лицо, которое его высказывает». Baldwin’s Dictionary of Philosophy and Psychology. 1911

6. Serieux et Capgras. Les foiles raisonnantes, le delire d`interpretation. 1902.

7. Precis de Psychiatrie. 3-e Edit. 1906.

8. «Es handelt sich bei der «paralogischen Aktivierungstörung» weder um eine reine Störung der Assoziation, noch um eine solche der Aufmerksamkeit, sondern es werden bald Inhalt, bald Tätigkeit gestört». Handbuch der Geisteskrankheiten. Band I 1928.

9. Если приставка Para служит для обозначения того или иного явления, рядом существующего [например, паранойя: Para возле, noos, nous – разум иили параллелизм: Paralego –  класть, располагать возле], то слово палалогика [Paralogos – в противоположноть älogos, что означает неразумный, нелепый, противный здравому смыслу] следует понимать в том смысле что весь процесс при этом протекает как бы возле, рядом с логическим, руководимый теми же самыми законами, что и нормальный логический процесс, но отличающийся от него некоторыми особенностями.

10. Сlaparede. L’auto-husification. Arch. De Psychologie №80 1927.

11. Человеческое, слишком человеческое. Русский перевод, 1911.

12. Аффективность, внушаемость и паранойя. Русский перевод, 1929.

13. Гейманович. Неврологическая психиатрия и подкорковая патопсихология. 1928 год.

14. Тотем и табу. Русский перевод.

15. В последнее время Bleuler заменил название «аутистическое мышление» термином «dereierendes Denken» [от слова  reor – мыслить логически, соответственно действительности]; отсюда dereierendes Denken дословно означает мышление, не соответствующее действительности, уклоняющееся от нее. См. Bleuler. Naturgeschichte der Selle. 1921.

16. Аутистическое мышление. Русский перевод. 1927.

17. Е. Шевалев. О сопротивлении психозу. «Современная Психоневрология», 1927, №12.

18. Говоря о «восприятии реальности», необходимо отметить, что это восприятие, как известно, не всегда сопровождается определенным, свойственным ему переживанием. Иногда это восприятие или, как его называют французские авторы «чувство реальности» [sens de la realite], бывает нарушено в том смысле, что субъект не  переживает его интенсивно, как при обычных условиях. Что касается вопроса о взаимоотношении между логическим мышлением и чувством реальности, то в некоторых случаях может быть состояние утраты чувства реальности при наличии логического мышления, возможо и обратное положение: наличие чувства реальности при отсутствии логического мышления.

19. См. Storch. Das archaisch primitive Erleben und Denken der Schizophrenen. 1922.

20 Le langage et la pensee chez l`enfant. 1923/

21. Handbuch der Geisteskrankheiten. Band. I. 1928.

22. Название «синкретизм» было впервые предложено Renan’ом, который обозначил этим именем «первые попытки мысли общие,  хотя и понятные, но не точные, в которых все смешано без различия». Позднее Claparede при анализе детских восприятий, установил своеобразную глобальность этих восприятий, которую он назвал «синкретизмом восприятий». Piaget, занявшись подобным изучением этого феномена, различает словесный, синкретизм ребенка, от синкретизма восприятий, а также говорит о синкретизме понимания  и суждения.

23. Психология и педагогика мышления. Русский перевод. 1915.

24. Система логики. Русский перевод. 2-е изд. 1914.

25. Все приводимые нами в дальнейшем примеры взяты из собранного нами довольно большого материала по патологическому творчеству, причем выбраны те случаи, которые не смотря на ряд индивидуальных черт, представляются по нашему мнению характерными для данного типа мышления. Мы оставляем в стороне как вопрос о диагностическом значении их, так и вопрос об их интеллектуальной оценке; нас интересуют лишь определенные варианты мыслительной деятельности, которые, естественно, лучше всего могут быть иллюстрируемы на крайних примерах.

26. Zur Psychologie der schizophrenen Denkstörung. Ztschr. f. d. ges. N und Psych. Bd. 112. 1927.

27. Le delire d’interpretarion. Journ. De Psychologie. 1910 и 1911.

28. Нужно заметить, что и в современном научном мышлении мы в этом отношении не можем не отметить иногда известных перегибов, увлечений. Так, переоценки символизации не избег психоанализ – стоит хотя бы только вспомнить, какое бесчисленное множество предметов и явлений служит, согласно данным психоаналитической школы, символами половых органов и полового акта.

29. Эпштейн. Сон и его расстройства. 1928.

30. Медицинская психология. Русский перевод. 1927.

31. Есть различные виды поражения функции реальности [fonction de reel]. В наших примерах нет фантастических построений, как это бывает при поражении функции реальности, но есть стремление к скорейшему осознанию [рационализации] окружающей реальности. Это осознание может идти сложным путем – путем учета все большего и большего количества фактов [нормальный рост миросозерцания] и может идти, как в наших случаях, примитивным укороченным путем, вследствие неспособности справиться с этой реальностью. От сложных жизненных явлений можно или отвернуться, или упростить их так, чтобы сделать их приемлемыми. Схема, символ и идентификация спасают от сложности жизни. Все это образцы сгущения [Verdichtung] как проявление общей тенденции к стилизации, при которой создается компромиссная форма между реальным внешним образом и собственными душевными тенденциями.  «Потребность в каузальности, говорит Bleuler, являющаяся одним из важнейших стимулов нашего мышления, может оказаться неудовлетворенной во многих пунктах, которые кажутся нам особенно важными». Этот пробел заполняется аналогиями, символами, сближениями, уподоблениями, вербальными построениями, схемами.

32. Е. Шевалев. О психической вместимости. «Современная Психоневрология», 1925. №5.

33. Рудаев. Формальная логика, диалектика и объективное познание. Ученые записки научной кафедры истории европейской культуры. Сборник, посвященный академику Бузескулу. 1929.