Стаття вперше була опублікована у збірнику Одеського медінституту у 1934 році. Наведений матеріал є передруком публікації, розміщеної в журналі «Вісник психічного здоров’я» (№1-2, 2001).

«К вопросу о психической примитивизме» можна вважати своєрідним продовженням дослідження «О паралогическом мышлении». В обох статтях Євген Шевальов аналізує мислення, в цілому близьке до здорового, зі збереженням законів формальної логіки. Значною мірою збігаються і цитовані автори як серед науковців (Мах, Мілль, Клапаред), так і серед літераторів (твори Чехова, Мольєра, Достоєвського).

Загалом у тексті міститься виклад історій трьох пацієнтів,  посилання на роботи 8 психіатрів, 5 письменників, 2 філософів, художника Павла Федотова і представників італійського проторенесансу. 

Євген Шевальов з колегою

 

К ВОПРОСУ О ПСИХИЧЕСКОМ ПРИМИТИВИЗМЕ

 

Вопрос о психическом примитивизме как особой структуре психики представляет большой теоретический и практический интерес.

Прежде чем остановиться на общей характеристике психического примитивизма и на анализе отдельных присущих ему проявлений, мы приведем следующие имеющиеся в нашем распоряжении наблюдения.

Случай первый. В психиатрическую клинику для освидетельствования был направлен гр-н Иван Евстафьевич Д., 39 лет, крестьянин-старообрядец. Одно время учительствовал в селе, сейчас, по его словам, живет частными уроками, иногда случайным заработком. Не женат, так как «всегда был против брака». В психиатрическую больницу направляется не первый раз, был некоторое время в Винницкой психобольнице у д-ра Дарашкевича («когда проповедовал против войны»), был тоже непродолжительный срок в Кирилловской психбольнице в Киеве. Жалуется на ночные страхи, частые эротические видения по ночам («все чудятся голые женщины»). С детства страдает недержанием мочи.

Больной среднего роста, с подвижным и выразительным лицом,  с широкой окладистой бородой. При разговоре в мимике, в выражении глаз и особенно в улыбке часто чувствуется что-то по-детски наивное. Одет скромно и опрятно. Постоянно носит с собой в кармане Евангелие, при разговоре иногда вынимает его и читает оттуда вслух отдельные места. Любит также снабжать свою речь цитатами – изречениями философов и психологов, заимствованиями из популярных книг. Все эти изречения помнит наизусть.

Говорит, что в продолжение 22 лет жизни единственным его желанием было «исправить всю Вселенную». Это исправление Вселенной должно быть осуществлено, по мнению больного, на началах любви. Нужно только, чтобы люди научились любить друг друга, перестали враждовать между собой, и тогда исчезнет все то, что мешает человеческому счастью, и наступит настоящее всемирное братство. Как же сделать так, чтобы люди стали любить друг друга и перестали враждовать между собой? Для этого, по мнению больного, необходимо только объяснить, растолковать им это и они тогда сразу поймут, одумаются и начнут жить иначе.

«Можно воспользоваться для этого сейчас же, – говорит, оживляясь, больной, – аэропланами и радио. Можно сделать очень, очень много аэропланов и очень, очень много радио и подняться на аэропланах, например, над Парижем, захватив с собой много пудов листовок, где было написано о то, как исправить Вселенную и что для этого надо любить друг друга и – шасть (улететь)».

Больной, говоря все это, очень оживляется, глаза горят, и при последнем слове он внезапно подпрыгивает на месте так, что борода и волосы развеваются в разные стороны и затем приседает, разводя в стороны руками:

«Разбросать эти листовки в разные стороны! Люди схватят, прочтут и станут после этого обнимать друг друга, любить друг друга – вот и Франция уже наша! Таким же манером можно будет полететь над Америкой и тоже – шасть! (больной с тем же оживлением повторяет те же самые движения и тот же прыжок, что и в первом случае) – Широко разметать над Америкой наши листовки – и то же будет с американцами, что и с французами, и Америка станет нашей! Я всю жизнь, – говорит больной, – проповедую это, и во время войны проповедовал, за что терпел гонения».

Больной по нашему предложению изложил в письменной форме свои воззрения. Для более полной характеристики больного приводим дословно некоторые выдержки из его записей.

«Вся моя болезнь, – пишет больной, – выражается в том, что мне мысли внушают, что я не сделал добра во всей Вселенной, не делаю и не сделаю. А моя цель – исправить всю Вселенную. И это прочная и постоянная мысль продолжается во мне 22 года, то есть 22 года во мне продолжается постоянная борьба: одни мысли мне внушают, что я исправлю всю Вселенную, а другие внушают, что я не исправлю всю Вселенную… и вследствие этого во мне получаются усиленные толчки, которые мне делают душевное расстройство. Меня не интересует ничто, то есть ни деньги, ни женщины красивые, ни красота, никакие открытия и ничто, а только меня одно очень и очень интересует, как бы исправить всю Вселенную? Я сплю и думаю об этом…»

Вопрос, почему я очень желаю исправить всю Вселенную?

Ответ: Я есть вся Вселенная.

Вопрос: почему я есть вся Вселенная?

Ответ:

«Если во мне есть разум, который меня утешает, то, очевидно, что во мне есть счастье. Если же у другого  человека есть разум, который меня утешает столько, сколько мой собственный разум, то, очевидно, что во мне еще есть большее счастье, то есть, тогда во мне уже есть двойное счастье. Если же и у третьего человека есть разум, который меня утешает столько, сколько мой собственный разум, то, очевидно, что тогда во мне еще есть больше счастья, то есть тогда во мне уже тройное счастье. Но если бы во всей Вселенной в каждом человеке был разум, который, чтобы меня утешал столько, сколько мой собственный разум, то, очевидно, что я тогда был бы очень счастливый и, очевидно, что это было бы не только много счастья не только в одной моей части, которая называется Иваном Евстафьевичем, но это было столько много счастья и в моей части, которая называется профессором Шевалевым, и это было бы столько много счастья в моей части, которая называется психиатром Бойно-Радзевичем, и это было бы столько много счастья в моей части, которая называется психиатром киевским профессором Селецким, и это было бы столько много счастья в моих частях, которые живут в Одессе, в Киеве, в Москве, в Ленинграде, во Франции, в Англии, в Китае и так дальше. То есть это было бы столько много счастья во всех моих частях, которые составляют всю Вселенную. А потому, если смотреть часть с точки зрения логической, то, очевидно, что я есмь вся Вселенная».

Эта мысль об отождествлении себя со Вселенной, стало быть, со всеми другими людьми, проходит красной нитью через все писания больного. Так, в заключение своего письма ко мне он приписывает: «прошу передать почтение моей части, которая называется Вашей женой, еще прошу передать почтение моей части, которая называется Вашими детками».

Вопрос о спасении Вселенной больше всего беспокоит больного. В письмах ко мне после своего отъезда он просит меня: «Соберите письменно всех профессоров русских и заграничных, всех ученых людей по всему земному шару и приедьте ко мне в Тирасполь, чтобы совместно решить вопрос о спасении Вселенной».

Очень типично для характеристики больного и его мировоззрения производимое им в одном из писем доказательство «бытия божьего». «Яичко получается от птички. А из яичка выходит птичка. Следовательно, все птички были в яичках. А если все птички были в яичках и если яички не могут получиться без птички, то откуда получилось первое яичко, если все птички были в яичках и если яичко не может получиться без птички? Здесь очевидно, очевидно и очевидно, что есть бог».

 Хотя больной и называет свои основные идеи болезнью, но делает это, конечно, лишь в угоду психиатрам, считая себя в этом отношении вполне здоровым, нормальным человеком. Свои же собственно болезненные отношения и переживания, с которыми он неоднократно обращался к врачам и после разговоров всегда получал облегчение, он излагает отдельно и тоже в своеобразной форме. Приводим в этом отношении выписку из записей больного:

«Душевная хроническая моя болезнь: я сам в ночи боюсь спать, меня мучают страхи, то есть в мыслях мне показываются гадюки, лохматые женщины, зубатые женщины, мертвецы и так далее. Мне кажется, что меня прям хватает за руки, за шею, за все мое тело и я начинаю волноваться и болеть. Если же кто-нибудь из взрослых около меня лежит, тогда я не боюсь. Но на двор сам выходить я боюсь. Эти страхи во мне продолжаются 22 года. Днем я болею вопросами, которых во мне бывает каждый день очень много и которые я не могу точно разрешить. Вопросами я болею до тех пор, пока я их точно не разрешу сам или же пока кто-нибудь мне их не разрешит. Вопросы во мне бывают разные. Один раз я болел таким вопросом: я пошел снимать копию с документа к нотариусу. Мне сказали, что закон такой, что кто снимает копию в соцобес, то бесплатно, а кто для себя снимает, то нужно заплатить. Я снимал копию для себя, а сказал, что в соцобес. Потом через несколько минут я начал мучиться, что сказал неправду. Я пошел к доктору и объяснил ему, почему я мучаюсь и болею. Доктор начал мне доказывать, что я поступил нравственно. Я доктору не стал верить и пошел к защитникам, которым рассказал, что я болею потому, что обманул нотариуса. Защитники мне начали говорить, что я безнравственного ничего не сделал. Я защитникам не стал верить и пошел к прокурору. У прокурора я никакого ответа не получил и опять пошел к психиатру. Психиатр долго старался мне доказать, что я у нотариуса своим поступком никого не обидел и что я поступил нравственно. Доктор-психиатр начал мне рассказывать, что моя копия, заверенная нотариусом, рано или поздно попадет в соцобес, а потому я не сказал нотариусу неправды, что снимал копию для соцобеса, а сказал правду. Немножко меня психиатр успокоил, но не окончательно. Я пошел к попу. Поп мне начал доказывать, что я поступил нравственно. Я попу тоже не стал верить, а начал его просить, чтобы он мне доказал из Евангелия, почему я поступил нравственно, и тогда я уже окончательно успокоился. Таких и подобных вопросов во мне бывает каждый день очень много.

Я, например, начал мучиться такими вопросами: первый вопрос меня мучает, что я делал урок со своим братом и во время урока смеялся. Следовательно, меня мучает моя мысль, которая мне внушает, что я поступил не нравственно за то, что смеялся во время урока. Второй вопрос меня мучает, что я накушался много фрукт и во время сна из меня выходил плохой воздух и так далее. Это меня потому расстраивает, что я сознавал, что это не нравственно. И такими подобными вопросами я страдаю 22 года».

Случай второй. А. М., 47 лет, бывший священник из глухого села на Алтае. Доставлен для освидетельствования в психиатрическую больницу после того, как странствовал возле румынской границы, намереваясь перейти ее. Среднего роста, с большой окладистой бородой. Выражение лица напоминает нервного больного. Охотно отвечает на вопросы. Рассказывает, что еще будучи на Алтае и читая газеты, он очень заинтересовался современным международным положением. После долгого обдумывания решил идти пешком в Англию к Чемберлену, чтобы дать ему совет, как лучше руководить политикой. «Я скажу Чемберлену, – говорит, оживляясь М., – что если английская буржуазия не изменит своего поведения, то ее постигнет та же участь, что и русскую буржуазию. Чемберлен и другие заправила английской политики меня выслушают, одумаются и, конечно, последуют моему совету, дадут всю власть рабочим».

– Как же Вы будете объясняться с Чемберленом и другими англичанами, если Вы не знаете английского языка?

– Я куплю себе книжку и научусь, а нет, так найду переводчика  и он мне поможет.

– Как Вы доберетесь до Англии, – ведь дорога очень дальняя, нужно пройти через целый ряд стран, а у Вас¸ как Вы сами говорите, нет ни копейки денег?

«Ну что ж, – отвечает М., – я пройду прежде всего в Германию, там соберу германскую буржуазию, расскажу им, как не хорошо поступать и что им нужно делать, как им отказаться от своих прав, чтобы все стали довольными. Они выслушают меня, поблагодарят за правильный совет, накормят, дадут денег на дорогу и я пойду дальше. Так я буду переходить из страны в страну, мне будут все благодарны за мои советы, и я всюду буду проповедовать о том, как  изменить политику, чтобы все были довольны».

Каких-либо жалоб М. не заявляет. Спокоен, приветлив, благожелательно настроен к окружающим. Свои воззрения высказывает уверенно, с чувством своей правоты, но держит себя при этом скромно, не выдвигая в рассказе свою личность и свои достоинства, а исходя лишь из интересов «дела». Спокойно выслушивает возражения, не старается во что бы то ни стало их опровергнуть, поэтому не вступает в споры, однако, как видно из дальнейшего разговора, продолжает оставаться при своем особом мнении.

И в этом и в другом случае мы прежде всего должны охарактеризовать вышеприведенных лиц по всему их психическому складу как психических примитивов, а затем приступить к анализу тех психотических проявлений, которые на этой почве развиваются. Из приведенных нами наблюдений первый случай обнаруживает по сравнению со вторым особенно ярко выраженные психопатические черты.

С первого взгляда можно было бы отнести эту форму психопатии к группе шизоидных психопатий, рассматривая наших больных как психопатов мечтателей, гипер-фантастов. В самом деле, некоторые особенности (например, психастенические черты, так ясно выступающие у первого больного), а также столь заметная у него чрезмерная сенситивность, больше всего характерны для этой группы психопатий. Бредоподобные образования в обоих наших случаях стоят по своему характеру ближе всего к «грезам наяву» детей.

Однако, активность наших больных отличает  их от вялых мечтателей шизоидного круга, живущих обычно «на содержании собственного воображения». Мы поэтому считаем правильным отнести наши случаи к группе параноидных психопатий, хотя параноические проявления и носят при этом несколько своеобразный характер. Здесь нет столь бросающегося в глаза сомнения параноиков, их нетерпимости ко всем иначе мыслящим. В противоположность этому наши больные не стремятся во что бы то ни стало выставлять себя перед окружающими, очень терпимы к чужому мнению, внимательно выслушивают возражения, хотя, конечно, никогда не соглашаются с этими возражениями.

С психопатами параноидного типа их больше всего роднит упорство в преследовании своих целей, а также то, что «потерпев поражение, они не отчаиваются, не унывают, не сознают, что они не правы, а наоборот, из неудач черпают силы для дальнейшей борьбы» (Ганнушкин).

 Мы уже говорили о том, что в противоположность наиболее часто встречающимся формам паранойяльных состояний, связанных с глубокой уверенностью не только в своей правоте, но и в своей силе, у наших больных как раз этого нет. Так, первый наш больной в приведенных нами записях пишет: «Вся моя болезнь выражается в том, что мне мысли внушают, что не сделал я добра всей Вселенной, не делаю и не сделаю».

Такого рода паранойяльные состояния ближе всего стоят к тому, что немецкие авторы называют gewissen Paranoia – «бред совестливых людей».

Выше мы уже говорили о том, что приведенных нами больных мы прежде всего характеризуем как психических примитивов по всему их психическому складу и по всему поведению.

Таким образом, примитивизм является фоном, определяющим собой в обоих наших случаях все формы психической продукции больных. Мы можем поэтому охарактеризовать эти случаи как параноидные психопатии, проявляющиеся на базе психического примитивизма.

Нужно заметить, что вообще характер психопатических проявлений больше всего определяется той основной базой, на которой они создаются. Так, психопатия весьма нередко сочетается с той или иной степенью олигофрении. Несомненно, что психопатические феномены на олигофренической почве отличаются по своей клинической картине от психопатических феноменов на базе интеллектуально не ущербной, иногда даже интеллектуально весьма одаренной психической организации. Этим объясняется стремление старых авторов отделить друг от друга две категории психопатий: degenere inferior от категории degenere superior, то есть дегенерата низшего типа от дегенерата высшего типа.

Совершенно особый клинический вариант представляют, по нашему мнению, психопатические феномены, развивающиеся на почве психического примитивизма.

Под именем психического примитивизма следует понимать определенную структуру психических процессов, отличающихся, в противоположность структурным особенностям полноценной психики, своей значительно выраженной упрощенностью. В частности, интеллектуальный примитивизм представляет собой ту форму мыслительной деятельности, при которой нет нарушения в правильности построения силлогизмов, но построения эти крайне упрощены и поэтому все мыслительные процессы осуществляются лишь по прямым и коротким путям, в противоположность олигофрении, при которой часто совершенно не осуществляется понимание или же оно бывает неправильным, не соответствующим нормальному построению силлогизмов.

Можно было бы, казалось, рассматривать психический примитивизм как самую мягкую форму олигофрении. Однако по всем своим признакам и по всей своей структуре психический примитивизм значительно ближе стоит к характерологическим особенностям личности, нежели к дефектам интеллекта. Это такой же фон, каким в эмоциональной сфере является, например, сенситивность и противоположное ей состояние эмоционального безразличия (флегматический характер как выражение определенной бедности в эмоциональной тональности).

Подобно тому, как Промпфгебефрения представляет собой своеобразный вариант гебефрении в виду того, что вся клиническая картина развивается при этом на олигофренической почве, так и разного рода психотические феномены, созидающиеся на почве психического примитивизма, принимают особый своеобразный характер.

Само собой разумеется, что психический примитивизм и развивающиеся на его почве психопатические проявления представляют собой совершенно разные феномены. Психопатия – это, прежде всего, известная дисгармоничность психической жизни, в то время как психический примитивизм сам по себе представляет картину вполне уравновешенной гармонической психической структуры. В нем нет как бы выпячивания углов, что мы неоднократно наблюдаем при психопатиях.

В качестве примера своеобразия психопатических феноменов, развивающихся на почве психического примитивизма, можно привести наши наблюдения бредоподобных образований у описанных нами лиц. В этих случаях, в противоположность некоторым крайним формам – с одной стороны, пышности бредовых концепций иных параноиков, с другой, скудости и убожеству бреда, развивающегося на олигофренической почве, носящего явно ущербный, дефектный характер, бредовые построения или даже высказывания типа сверхценных идей психических примитивов отличаются своей крайней наивностью, уверенностью.

Конечно, не случайным является то обстоятельство, что описанные нами лица представляются людьми религиозно настроенными. Психический примитивизм очень часто хватается за религиозную концепцию в поисках упрощенного миропонимания.

Таким образом, паранойяльный синдром, хотя бы в своей рудиментарной, в довершенной форме (в форме бредоподобных образований или в форме сверхценных идей), развиваясь на почве психического примитивизма, приобретает все свойства и особенности этого примитивизма.

Ближе всего к нашему пониманию стоит Кречмер с его понятием о «примитивном характере». Вот как рисует Кречмер общую схему развития различных форм бредовых идей в зависимости от характерологических особенностей личности:

Как видно из схемы, неоформленные бредовые вспышки (бредоподобные образования дегенератов) чаще всего, по Кречмеру, связаны с тем, что но называет «примитивной группой», куда он и относит уже в самом тексте «примитивные характеры». К сожалению, Кречмер совершенно не дает никаких пояснений тому, что он понимает под словом «примитивный характер», упоминая об этом как-то мимоходом, в самом конце своей книги. Если попытаться, однако, расшифровать эту кречмеровскую «примитивную группу», то выходит, что на почве примитивного характера тенденция к бредообразованию может нередко принимать форму бредоподобных вспышек. В случаях, когда примитивная группа включает в себя элементы сенситивности, вся картина бредоподобных построений может принимать окраску gewissen Paranoia – бред совестливых людей.

Очень интересно отметить, что в данной схеме примитивная группа выступает не как олигофренический вариант, как это нередко совершенно неправильно оценивается в жизни, и не как психопатия, что также неверно, а как характерологическая особенность нормальной личности наряду с сенситивным и экспансивным характером, что в значительной мере соответствует и нашему пониманию примитивизма.

Нужно, однако, тут же заметить, что мы включаем в понятие психического примитивизма значительно более широкое содержание, нежели это делает Кречмер, говоря о «примитивном характере», так как наше понимание охватывает собой все стороны психической жизни, все формы переживаний и реагирований. Примитивизм, согласно нашему пониманию, это структурный вариант всей личности в целом, а не только характерологическая ее особенность.

То, что мы понимаем под именем психического примитивизма, необходимо отличать от так называемых «примитивных реакций». Примитивные реакции, возникающие у многих лиц при определенных условиях, отнюдь не предполагают наличия у данных индивидуумов примитивной структуры всей психики в целом  и потому не должны быть отождествляемы с психическим примитивизмом. «Эти реакции, как справедливо замечает Кречмер, – у взрослого культурного человека создаются иногда благодаря тому, что чрезмерно сильные раздражения под влиянием определенных переживаний поражают и парализуют высшую личность, вследствие чего более глубокие филогенетические пласты психики испытывают изолированное раздражение и, становясь на место более высоких механизмов, выступают на поверхность». В некоторых отношениях примитивизм с гораздо большим правом, нежели олигофрения (даже такая ее форма, как легкая дебильность, проявляющаяся в виде психической отсталости), может быть рассмотрен как остановка в развитии на известной стадии, свойственной детскому возрасту. В жизни такие примитивы часто слывут за простаков, взрослых детей, к ним применяется термин «наивный», то есть по-детскому упрощенный (в применении к детям этот термин обозначает нечто вполне законное, свойственное данному возрастному периоду). Такого рода инфантильные черты психики у примитива могут сказываться, например, в тенденции к замене реальных представлений желаемым (в максимальном торжестве люстпринципа), что видно из приведенных выше случаев, где все параноическая «борьба с жизнью» отвечает потребности в реализации желаемого, причем это желаемое строится по крайне элементарной схеме, в противоположность этому у взрослого индивидуума, лишенного примитивных черт психики, никогда не наблюдается такого разгула «люстпринципа», так как сфера желаемого всегда у него регулируется, тормозится в соответствии с окружающей реальностью, в процессе постоянного развития на эту реальность.

Нужно сказать, что такого рода феномены хотя и встречаются нередко у примитивов, однако не являются их постоянным свойством и поэтому во многих случаях могут совершенно отсутствовать.

Конечно, в этих случаях, как и при других инфантильных проявлениях, дело идет лишь об аналогии, так как наряду со сходными чертами мы имеем в том и другом ряду (у детей и примитивов) ряд резких различий. Таким образом, такое сопоставление не дает нам права отождествлять психический примитивизм с детской структурой психической жизни, ведь у ребенка помимо примитивных черт психики встречается и целый ряд других особенностей, иного порядка, свойственных только данному возрастному периоду.

Как на одно из различий можно указывать хотя бы на то, что примитив, в противоположность ребенку, часто не находится в такой зависимости от смены ситуаций, он часто поэтому не ситуационен в своих переживаниях. Он не мыслит как ребенок, прерывисто, от случая к случаю, а отличается беспрерывным мышлением (приводимые выше характеристики подтверждают это положение). Само собой разумеется, что и помимо этого имеется еще целый ряд других отличий между психикой ребенка и примитива. Нужно вообще заметить, что инфантильные черты отнюдь не являются чем-то доминирующим в описываемой нами психической структуре; в некоторых случаях они больше выражены и поэтому более выступают на передний план, в других случаях, наоборот, в структуре психического примитива значительно меньше проявляется инфантильных элементов, что, однако, не мешает такому укладу психики оставаться примитивным.

Некоторые вульгарные определения, которые иногда даются примитивам (как, например, недалекий, глупый), вносят в этом отношении, как и вообще вся вульгарная терминология, большую путаницу, так как они часто в равной степени применяются и к примитивам, и к олигофренам. Нужно сказать, что и «глупость», понимаемая как самая легкая форма дебильности, и психический примитивизм представляют собой в некоторых отношениях родственные, но не однородные понятия. «Глупость»  – это вульгарное оценочное понятие, не имеющее, как и все вульгарные понятия, определенного, вполне ограниченного содержания и представляющее собой нечто расплывчатое, нечеткое. В понятии «глупость», наряду с явлениями подлинной психической недостаточности, входит и условная оценка явлений в связи с той или иной социальной ситуацией. Так, старики часто считают глупым то, что соответствует иному возрастному пониманию, иная новая идея, опережающая человечество, и поэтому непонятная современникам, оценивается ими как глупая; представитель отживающего класса часто считает глупым многое из того, что противоречит его классовому пониманию и прочее. Мы имеем в виду «глупость» в узком ее понимании, как самую легкую форму дебильности.

Само собой разумеется, что не всякий примитивизм есть глупость и не всякая глупость примитивна по своей структуре. Глупый человек может и не быть примитивом, а лишь обнаруживать дефекты в своих высших комбинаторных способностях, не обладая при этом упрощенным пониманием окружающего. С другой стороны, многие примитивы совершенно не производят впечатления глупых, недалеких людей. Помимо того, глупость – это понятие, характеризующее только состояние интеллектуальной сферы. Примитивизм же, напротив, как мы уже указывали, касается всех сторон психической жизни (например, примитивных эмоций), представляет собой структурную особенность психики. Примитивизм часто может быть по-своему мудр, поскольку прямое и простое решение есть нередко вместе с тем наиболее разумный выход из тех ситуаций, где созидается порой крайнее нагромождение ненужных фактов и взаимоотношений между ними, заставляющих искать какой-то особенно сложный выход вместо прямого и простого.

Таким образом, примитивизм отличен от глупости, хотя и может сочетаться с нею. Ганнушкин отождествляет примитивов с конституционно-глупыми, что, по нашему мнению, совершенно неправильно. Точно так же примитивы не соответствуют тому, что Пейдер определяет термином die Unklaren. Само собой разумеется, что и понятие «салонное слабоумие» как явно дефектный феномен, не имеет отношения к психическому примитивизму.

Психический примитивизм нельзя также отождествлять с архаическим первобытным мышлением. Ведь в первобытном мышлении далеко не все созидается по типу упрощенных построений. Так, магические компоненты в первобытном мышлении могут приобретать в некоторых случаях весьма сложную структуру, далекую от какого-либо упрощенства.

Таким образом, в состав архаического мышления могут входить некоторые качественно новые элементы, исчезающие на дальнейшем пути социальной эволюции, совершенно отличные от психического примитивизма. Лишь отдельные элементы, свойственные, с одной стороны, детскому мышлению, с другой, мышлению архаическому, первобытному, характерны и для психического примитивизма. Так, отмеченный Клапаредом и Пиаже «синкретизм детского мышления»  или же явления «партиципации», выделенные Леви-Брюлем у первобытного человека, часто встречаются и в случаях психического примитивизма.

В жизни, как мы уже говорили, мы можем встречать и положительные формы того, что мы определяем как примитивизм. Так, примитивизм, связанный с определенными историческими эпохами и отображающийся в искусстве и литературе (например, в живописи и поэзии древнейших исторических периодов, в творчестве итальянских художников-тречентистов («примитивов»), создателей легенды, сказки и прочего), характеризующийся упрощенным пониманием и упрощенными техническими приемами, часто сочетается с такой глубиной  и насыщенностью переживаний, что производит на нас сильнейшее эстетическое впечатление. Точно так же некоторые психически упрощенные (наивные) личности могут проявлять наряду с этим большую моральную чуткость и ясность понимания (таковы некоторые герои Достевского и особенно целый ряд персонажей у Толстого – Платон Каратаев в «Войне и мире», Аким во «Власти тьмы» и прочее).

Нужно заметить, что вообще очень часто героями литературных произведений являются хотя и примитивные, но благородные, нравственно чуткие люди, обладающие как бы большей по сравнению с окружающими разумностью, благодаря отсутствию у них непрямых путей в мышлении и во всем поведении. Эти же качества придавали в свое время некоторым примитивам ореол святости в глазах народа (святость упрощенства).

У приведенных нами выше больных за всеми их наивными и вздорными высказываниями мы не можем не отметить движущую всем их поведением определенную моральную целенаправленность.

Говоря об упрощенности, необходимо, по нашему мнению, различать двоякую форму ее – низшую, уже описанную нами, как характерную для психического примитивизма, и высшую ее форму, иначе говоря, различая простоту как выражение известной слабости и простоту, как выражение определенной силы.

Само собой разумеется, что упрощенность выражения еще отнюдь не определяет собой упрощенность самого понимания. Высшие формы понимания, наиболее ясные и четкие, представляющие собой синтез всего накопленного опыта, являются наряду с этим в словесной формулировке наиболее простыми. Так, мы отмечаем высшие формы простоты в основных положениях нашего знания, в научных и философских построениях, а также в поведении отдельных лиц, в их отношении к окружающему. «Все мудрое – просто», – это положение всегда лишь считалось общепризнанным.

Мух, например, считает, что в любой отрасли нашего знания все то, что представляется основным и поэтому наиболее прочным, может быть изложено в простой и ясной форме всего лишь на нескольких страницах. В этих случаях простота является высшим синтезом данного отделения знания.

Как известно, в любом отделе нашего знания и опыта только то, что мы хорошо понимаем и хорошо знаем, мы можем объяснить вполне просто. Этой высшей форме упрощенности, простоты, обычно предшествует длительный период напряженной и культурной работы. Вересаев извлек из воспоминаний современников любопытное суждение художника Федотова. Когда в присутствии Федотова восхищались простотой, которой исполнена одна из его замечательных картин, он сказал: «Да, будет просто, когда поработаешь раз сто».

Таким образом, упрощенность может диалектически служить отображением двух взаимно полярных процессов, с одной стороны, максимальной сгущенности, и стало быть максимальной полноты и насыщенности переживаний, как итог большого и глубокого предыдущего жизненного опыта, с другой – эта же упрощенность может служить выражением крайнего обеднения признаками сложных понятий, выхолощенной редукции их, сведения их к чему-то сугубо элементарному.

Можно было бы, пожалуй, по аналогии с установленными французскими авторами двумя видами аутизма – бедный аутизм и богатый аутизм – говорить о двух формах упрощенности, симплификации, которые можно было бы назвать бедная упрощенность и богатая упрощенность.

Психический примитивизм может быть на первых порах легко смешан с некультурностью. В самом деле, среди некультурных людей мы неоднократно наблюдаем лиц, производящих впечатление примитивов; в некоторых случаях мы встречаем ту форму наивной простоты – «святой простоты», – которая связана с полной неосведомленностью субъекта, отсутствием у него самых элементарных знаний. Однако между некультурностью и примитивизмом наряжу со сходственными чертами существует и глубокое различие.

Некультурность, по нашему мнению, имеет такое же отношение к примитивизму, как суеверие или вообще заблуждение к бреду. Как ложная идея, заблуждение отличается от бредовых идей тем, что она поддается корригированию и таким образом изживается, в то время как бредовая идея характеризуется своей стойкостью, так и крайне упрощенные воззрения и формы поведения иного некультурного человека корригируются с его дальнейшим культурным развитием, в то время как примитивизм мировоззрения и поведенческих реакций в случае, когда он является структурным свойством личности, может оставаться таким же на всех ступенях культурного развития, представляя собой стойкую характерологическую особенность данного индивидуума.

Есть люди некультурные и в то же время совершенно не примитивные, иногда даже очень сложные, утонченные по своей психической организации. Кроме того, при некультурности мы можем иметь в некоторых случаях только лишь упрощенность понимания, а не упрощенность эмоциональных переживаний. С другой стороны, нередко приходится встречать культурных, образованных людей, которые, несмотря на все свое образование, крайне упрощенно представляют себе все окружающее, лишены переходных форм и нюансов в своих эмоциональных переживаниях и во всем своем поведении, психический склад такого рода лиц должен быть, по нашему мнению, определен как примитивный по своей структуре.

Таким образом, при некультурности упрощенность созидается вследствие отсутствия знаний, при примитивизме же часто вопреки наличию знаний.

Тем не менее, по своим внешним проявлениям и тот,  и другой феномен могут быть весьма сходы (часто даже однородны) и некультурность может проявлять себя, пользуясь теми же прямыми, крайне упрощенными приемами мышления, как и примитивизм.

Само собой разумеется, что выше, когда мы говорили об исторических формах примитивизма, мы имели в виду не характерологические особенности определенных лиц,  а явления, связанные с некоторыми моментами в истории культуры, следовательно, с фактами не конституционального, а исключительно социального характера, благодаря которым созидаются примитивные формы переживания у вполне полноценных личностей, что и служит главным различием между двумя этими видами примитивизма.

Переходя к характеристике мышления примитивов, необходимо будет коснуться присущей им формы понимания окружающей действительности.

Среди дефектов понимания необходимо отметить два варианта:

Один вариант заключается в многообразии и поэтому расплывчастости понимания. Он связан с неясностью, недифференцированностью понятий; понятие, которым пользуется субъект, может вкладывать в него различный смысл. Другой вариант понимания может заключаться в том, что понятия, которыми пользуется субъект, могут быть симплифицированными, то есть очень суженными и упрощенными. Эта недифференцированность понятий, а также симплификация их больше всего свойственны психическому примитивизму.

С этой недифференцированностью связаны уже указанные нами явления синкретизма, партиципации.

Вводимое немецкими психиатрами понятие о «плоском мышлении» касается феномена, не характерного для психического примитивизма, так как относится уже к явно ущербной, дефектной форме мыслительного процесса. Как на пример одного из вариантов такого плоского мышления можно указать на случаи построения силлогизмов по типу простой тавтологии (то, что Милль называет «кругом в рассуждении или доказательстве; классическим образцом этого могут служить слова мольеровского героя: «Опий потому уcыпляет, что имеет свойство усыплять»), или путем формулировки того, что всем хорошо известно и поэтому не формулируется. (Лучшим образчиком этого может служить чеховский учитель, который всегда говорил то, «что всем хорошо известно»: «до сих пор вы были холостой и жили один, а теперь вы женаты и будете жить вдвоем».

Мы противопоставляем примитивное мышление обычному мышлению, как перегиб в сторону крайнего упрощения его. Однако, если идти по пути перегиба в противоположную сторону, то примитивному мышлению необходимо противопоставить своемудрие, в смысле чрезмерно усложненного, и при этом ненужно усложненного мышление, ту форму гиперлогизма, которая была описана Сухановым под именем логопатии (болезненный рационализм французских авторов).

Чем же поддерживается упрощенность понимания, упрощенность реакции у психических примитивов, часто, несмотря даже на знания, культурное развитие и прочее? Тут во многих случаях, несомненно, играет роль чувство собственной неполноценности, заставляющее человека, неспособного сладить со всей сложностью окружающей жизни, осознать ее и одолеть ее, искать более простых путей понимания. С другой стороны, способствующим фактором для такой упрощенности является частое превалирование в психике примитивов аффективных моментов и вытекающий отсюда аффективный характер их мышления. «Аффективная мысль, – говорит Клапаред, – отличается от мысли рациональной своим безразличием в отношении реальности. Аффективная мысль сама себя не признает и ей кажется, что она следует по пути разума. Забота о реальном живет в сознании, реальное остается с той целью, которую сознание преследует, даже в тех случаях, когда мысль шествует, повернувшись к этому реальному спиной». Аффективный характер мышления отмечается, по нашим наблюдениям, весьма часто среди психических примитивов. Благодаря такому характеру мышления примитив часто не воспринимает многие сложные формы культурной жизни в значительной степени потому, что он как бы не хочет знать их. При этом у него осуществляется избирательное отношение к окружающему, при котором он воспринимает только то, что ему нужно (например, аэропланы, радио, о которых говорит наш первый больной). Такой аффективный характер мышления тоже способствует упрощенности понимания и упрощенности самих переживаний.

Интересным для характеристики примитивизма представляется вопрос о внушаемости примитивов. Несомненно, что существуют определенные отношения между примитивизмом и внушаемостью. Психические примитивы часто бывают весьма внушаемы, причем примитивизм дает возможность применять к ним наиболее элементарные формы внушения (каковым, например, является гипноз). Это, конечно, не значит, что всякий примитивный субъект непременно внушаем или всякий внушаемый – психический примитив. Правильнее сказать, что не обязательно вся психика в целом, а лишь отдельные элементы примитивизма в психике создают почву для внушаемости.

Внушаемость весьма сложный фактор, зависящий от целого ряда причин, помимо примитивного склада психики; однако, несомненно, что две категории лиц, именно  – с одной стороны, те индивидуумы, которых мы условно называем психически нормальными, с другой – разной степени олигофрены значительно менее суггестивны, нежели психические примитивы.

Выше мы говорили о том, что психопатические феномены, проявляющиеся на почве психического примитивизма, приобретают в силу этого некоторые своеобразные черты, и в качестве примера приводили бредовые и сверхценные идеи, которые особенно ярко выступают в приведенных нами случаях.

Созидаясь на базе психического примитивизма, они получают особую специфическую окраску и должны быть, как нам кажется, клинически отмечены и выделены среди других клинических форм сверхценных и бредовых феноменов.

Что касается психозов-процессов, созидающихся на почве психического примитивизма, то о них мы пока ничего не знаем и наш сравнительно небольшой личный опыт дает нам основание предполагать, что они в себе ничего характерного не заключают, так психозы-процессы, благодаря мощности своих проявлений, в значительной мере стирают в период своего развития ту характерологическую базу, на которой они созидаются. Психический же примитивизм больше всего сказывается на психопатиях, на их характере и форме проявлений.

Мы останавливаем свое внимание именно на психопатиях. Так как психопатия, в противоположность психозу, не ведет к «психической обезличке» (говоря о психозе, стоит только вспомнить в этом отношении «психические нули» психического заболевания с резким распадом психики, когда стираются все характерологические особенности личности.

Касаясь большой области невротических реакций, мы тоже должны отметить ряд наблюдающихся при этом особенностей.

Прежде всего, нам кажется, нельзя не указать на то, что в жизни мы встречаем как бы две категории лиц, среди которых относительно редко возникает под влиянием травматизирующих моментов классическая картина травматического невроза – это, с одной стороны, лица психически очень устойчивые, с другой – психические примитивы. Мы, конечно, не касаемся здесь олигофренов, у которых травма совершенно не вызывает реактивных явлений в следствии малого осознания ими всей связанной с этой травмой ситуации, равно как не упоминаем и других душевнобольных (например, шизофреников), часто совсем не реагирующих на те раздражения, которые у психически нормального человека могли бы вызвать явление психической травматизации.

Как известно, душевнобольные во время больших и внезапных катастроф (при пожаре в психиатрических отделениях, при обстреле больниц из тяжелых орудий) часто совершенно не проявляют обычных реактивных явлений, столь свойственных при таких условиях многим психически здоровым людям и совершенно не поддаются панике (паническому страху); они большей частью продолжают спокойно оставаться на местах и их приходится выводить насильственно даже тогда, когда душевно здоровые легко могли бы обратиться в паническое бегство.

Конечно, в отсутствие сложных комплексных невротических реакций у примитива или возникновения у него ослабленной реакции (как бы абортивной кратковременной формы травматического невроза, рудимента его) тоже играет роль недостаточное осознание им всей создающейся в таких условиях ситуации, однако здесь также имеет не меньшее значение то обстоятельство, что для некоторых невротических проявлений (например, неврастенического, психастенического, отчасти истерического характера) требуется иная, более сложная общая структура психики.

Нам приходилось наблюдать случаи, когда у психических примитивов под влиянием катастрофы наблюдались только рудименты травматического невроза, как бы абортивная форма его, и, конечно, не случайным является в таких случаях то обстоятельство, что эта абортивная форма не развилась в дальнейшем в типичную целостную картину травматического невроза. Таким образом, примитивный уклад психики предохраняет этих лиц от развития у них более или менее тяжелого и длительного реактивного состояния (что нередко отмечается у других участников данной катастрофы), и даже иногда оберегает их от создания естественной в таких случаях невротической установки по отношению к тому месту, где разыгралась эта катастрофа.

Несомненно, что примитивная база более устойчива и по отношению к разного рода сложным реактивным проявлениям, поскольку здесь меньше данных для создания комплексных переживаний. Психическая жизнь примитива обычно бывает бедна комплексными переживаниями. Вот почему в случаях травматических воздействий, падающих на почву психического примитивизма, часто не созидаются ясно выраженные формы невроза. Этому на первых порах как будто противоречит то обстоятельство, что среди травматиков мы наблюдаем немало психических примитивов и что сами по себе эмоциональные проявления при травматическом неврозе примитивны по своей структуре. Так, Енаке, например, утверждает, что в конституциональном укладе травматических невротиков преобладают либо, как он говорит, примитивные натуры, либо натуры с чувством собственной неполноценности.

Однако подобное кажущееся противоречие объясняется тем, что психические примитивы или чаще всего совсем не дают невротических реакций, или, в тех случаях, когда у них возникают, эти реакции носят примитивный характер. При этом нередко у примитивов, как и у олигофренов, отмечается несоответствие между значимостью травматизирующего момента и вызываемой им реакцией. Так, олигофрен может при пожаре или обстреле помещения не поддаваться общей панике и остаться равнодушным и в то же время он может продуцировать резкие примитивные реакции при отнятии у него игрушки и прочее. Та же картина отмечается иногда у примитивов.

Возникая на базе психического примитивизма, различные невротические образования естественно приобретают черты этого примитивизма, порождая формы упрощенных (можно сказать – наивно упрощенных) неврозов (например, истерию инфантильного типа у взрослого человека), такого рода инфантилизм, вполне понятный и естественный, если он связан с известным возрастом (например, так называемая истерия периода развития), становится необычным и поэтому совершенно своеобразным, если он встречается в более поздние возрастные периоды.

Мы говорили выше, что психический примитивизм, как структурная особенность психика, кладет свой отпечаток на все проявления психической жизни. Однако, наряду с этим мы можем наблюдать и такие случаи, где примитивизм отмечается по преимуществу в структуре какой-либо одной стороны психики, не захватывая или сравнительно слабо захватывая остальные. Так мы можем говорить о примитивизме аффективной сферы, при котором выступает на первый план упрощенность эмоциональности, наблюдается элементарность ее структуры. Таким образом, можно говорить и о парциальных проявлениях примитивизма (интеллектуальных, эмоциональных) наряду с общей целостной формой его. Говоря о парциальном примитивизме (или о примитивных реакциях, как изолированных проявлениях), мы здесь совершенно не касаемся большой и сложной проблемы примитивных влечений, играющих, по мнению многих исследователей, очень большую роль в генезе целого ряда психотических и особенно невротических состояний. Так, Бирнбаум считает, что невроз, например, является выражением конфликта между социально направленными элементами психики и примитивными влечениями.

Вся эта проблема, касающаяся примитивных влечений, как не имеющая прямого отношения к интересующему нас вопросу, оставляется нами здесь без рассмотрения.

Мы знаем, что в жизни очень часто наблюдается бросающаяся в глаза неравномерность в проявлении отдельных функций. Ганнушкин, говоря о конституционально глупых (к которым он, как мы уже говорили, причисляет примитивов), указывает на то, что они могут, умеют больше, чем знают. Блейлер же утверждает, что этого типа лица, в противоположность обычным олигофренам, именно больше знают, чем умеют.

Короленко в своей автобиографической «История моего современника», вспоминая о многих своих неправильных суждениях ранней молодости, очень тонко определяет их словами «думал я в то время по-глупому, но зато чувствовал при этом по-умному». Это вдумчивое замечание Короленко говорит о наличии у человека как бы двух форм понимания: одной, касающейся области только интеллектуальной сферы в узком смысле этого слова, и другой, касающейся сферы чувств (вернее, той же интеллектуальной сферы, но недостаточно осознаваемой, руководимой прежде всего эмоциональностью). Это, если можно выразиться, «умность чувств», часто называемая интуицией, предполагает более совершенную, более дифференцированную структуру эмоциональности при одновременной не совершенности и недифференцированности сферы интеллектуальной.

В качестве иллюстрации к высказанным здесь соображениям о возможности как бы парциальной упрощенности, недифференцированности некоторых сторон психической жизни может служить следующий наблюдавшийся нами случай.

Больной И.П., 28 лет, бывший рабочий, сейчас на руководящей работе. Живой, общительный, очень культурный человек. Жалуется на то, что на каждом шагу в жизни мучительно чувствует неуверенность в своих силах. Несмотря на это, работу свою, по отзывам окружающих, очень хорошо выполняет, считается на лучшем счету на заводе как профессиональный работник и как общественник. К постоянной самокритике примешивается подозрительность, мнительность (больному кажется, что и все другие замечают, что он стал хуже работать,  только не решаются это прямо ему сказать). Когда он был в доме отдыха, то скоро ушел оттуда. Все казалось, что окружающие как бы хотели сказать: «Вот, тунеядец ходит».

Несколько раз подавал заявление о том, чтобы его сняли с работы, как недостойного, плохого работника, что вызывало каждый раз всеобщее удивление, так как на заводе все его хорошо знают и ценят как прекрасного товарища и исполнительного служащего.

По отношению к окружающим больной обнаруживает крайне повышенную моральную чуткость, мучается, если у кого-либо из сослуживцев что-нибудь не ладится на работе или в семейной жизни. Пользуется всеобщей симпатией, благодаря своей искренности, простоте и благожелательному отношению к людям. У всех видит  только хорошие стороны, единственно строг и беспощаден к себе. Ищет случая кому-нибудь чем-либо помочь – советом, участием. В то же время сам, по его словам, в жизни постоянно хочет обратиться к окружающим с просьбой: товарищи помогите! Говорит, что часто хочется выплакаться.

Больной, по его словам, единственно, когда чувствует себя хорошо и спокойно – это в обществе детей.

«У меня аномалия какая-то – говорит больной, – что единственно только с детьми я себя хорошо чувствую. И не только потому, что люблю детей или люблю заниматься, играть с ними, а потому просто, что с ними мне действительно легко. Я даже в театр если хожу, то беру с собой пионера. За него как бы прячусь, иначе кажется неловко, все смотрят». Больной не женат и не мыслит даже себя женатым. «По отношению к женщине – говорит больной, – я не могу перейти нормы простых товарищеских отношений. Мне было бы стыдно иначе относится к женщине».

Находясь в санатории, охотно и подробно рассказывает врачу все свои переживания. Постоянно благодарит, ценя каждую фразу, как проявление хорошего отношения к нему.  «Внимательность врачей и персонала меня трогает – я смотрю, какие вы хорошие люди».

По отъезде из санатория пишет из Москвы всем благодарственные письма. Узнав случайно, что одна из сестер готовится в вуз, отыскал в Москве учебники и прислал ей.

В приведенном нами случае мы имеем субъекта с параноидной установкой типа бреда совестливых людей, у которого явно выступает на фоне вполне развитого интеллекта своеобразная парциальная инфантильность эмоциональной сферы, парциальный примитивизм ее, что и вынуждает больного, несмотря на свои интеллектуальные запросы взрослого культурного человека и наличие ряда эмоционально-утонченных переживаний, стремиться все же к детскому обществу, так как он тяготится сложными отношениями взрослых людей, не может вполне приспособится к ним.

Эта дисгармоничность лишь частично выравнивается в условиях социальной жизни (больной, как мы уже указывали, очень хороший работник в своей области), так как ему удается ее до известной степени подавлять и внешне компенсировать, но в своих внутренних переживаниях больной продолжает испытывать эту дисгармоничность.

Возможны, наконец, случаи проявления примитивизма, уже не структурного, а, так сказать, ситуационного характера, касающиеся только определенных жизненных ситуаций. Окружающая жизнь предъявляет к личности весьма многогранные требования. Личность отвечает на все эти запросы далеко не всегда и не во всех своих проявлениях полноценными реакциями. Эти реакции на некоторых планах могут быть таковы, что, не касаясь даже всей структуры личности в целом или ее отдельных стойких компонентов, могут, тем не менее, представляться чрезмерно упрощенными, примитивными по отношению к данным жизненным запросам, данной ситуации. Так, в жизни мы часто встречаем тип ученого, изобретателя, исследователя, неоднократно служивший предметом шутливых описаний в художественной литературе – очень углубленного наблюдателя в пределах своей специальности и в то же время детски наивного, беспомощного в обыденной жизни, в обычных житейских ситуациях. В этих случаях длительное сосредоточение внимания и всей нервно-психической энергии в одном направлении породило недоразвитие, неполноценность восприятия, оценки и вообще всех форм реагирования. Отсюда, так сказать, нажитая форма упрощенности понимания, осуществляющаяся только в известных планах и проявляющаяся на фоне вполне полноценной в основном личности.

Выше мы говорили, что психический примитивизм характеризует собой известные структурные особенности психики. Нужно заметить, что в жизни мы значительно чаще встречаем примитивов, нежели олигофренов, что указывает на большое практическое значение изучения этого структурного варианта. Так, среди присылаемых нам для освидетельствования на комиссию лиц, вызывающих в условиях служебной обстановки частое недоумение со стороны начальства своим поведением, высказываниями, отношением к дисциплине и прочему, мы нередко встречаем таких, которых нет оснований причислять к олигофренам, которые при ближайшем ознакомлении с ними представляют собой психических примитивов.

Касаясь в настоящее время тех или иных психических феноменов, необходимо стремиться изучить их не только как определенные более или менее стойкие психические явления, но и проследить их в их динамическом развитии.

Так, говоря о чрезвычайно сложной и многообразной клинической картине психопатий, Ганнушкин указывает на необходимость изучения их не только в статическом, но и в динамическом разрезе, на что «каждый тип психопатии должен быть прослежен динамически во всех фазах и случаях жизни, мы должны изучить всю жизнь каждого типа психопатии на всем ее протяжении, мы должны знать, как протекают возрастные сдвиги данного типа психопатии на всевозможные психические шоки и травмы, патологическое развитие личности психопата».

Все эти моменты, на которые указывает Ганнушкин, по отношению к психическому примитивизму, еще в полной мере не прослежены и не изучены. Однако, если мы со всеми этими требованиями обратимся к психическому примитивизму, то мы прежде всего должны будем отметить бросающуюся в глаза сравнительную стойкость, малоподвижность этого уклада психики. Примитивизм характеризуется прежде всего нарушением динамики развития личности в современной социальной жизни. При такой психической организации личность не усваивает (или очень мало усваивает) всю сложную структуру современной общественной жизни, сложность человеческих отношений. Вот почему психические примитивы часто представляют собой лиц в большей или меньшей степени оторванных от жизни, так как они не могут вплотную подойти к ней, воспринять ее во всем ее многообразии. Ввиду таких своих особенностей психический примитивизм, быть может в большей мере, нежели некоторые другие характерологические особенности,  обнаруживает упорство и сопротивление по отношению к социальным воздействиям. Этот, если можно так выразиться, относительный адинамизм психического примитивизма резко отличает его от естественных форм примитивизма, свойственного, с одной стороны, детскому возрасту, с другой – первобытному человеку – состояний динамических, изменяющихся у ребенка с возрастом, а у первобытного человека вместе с ростом всей культуры.

Можно ли, однако, на основании этого сказать, что психический примитивизм представляет собой нечто совершенно неподвижное, и поэтому со временем не поддающееся изменениям? Конечно, нет. Уже априори необходимо признать, что с годами здесь должны созидаться те или иные сдвиги.

Проследить все эти изменения, главным образом по линии последующей шлифовки психического примитивизма в зависимости от возраста и влияний социальной среды, и является задачей будущих исследований.